Камень любви
Шрифт:
Но Мирон уже не видел, как пес отомстил убийце. Он и без того знал, что Киркей не уйдет живым. Казачья ли стрела, мушкетная ли пуля обязательно настигли бы его. Но возмездие пришло от Адая. Собачья верность оказалась сильнее клинка.
Шум и гам, яростные крики — все вдруг отодвинулось на задний план. Князь поспешил к Айдыне. Чуть поодаль лежал Никишка, обломок стрелы торчал из шеи, глаза его были открыты и смотрели в небо. Над ним стоял Фролка и, то и дело крестясь и кланяясь, бормотал:
— Покой, Господи, душу усопшаго раба Твоего Никифора и елико в житии сем яко человек согреши, Ты же, яко Человеколюбец Бог, прости
Заметив Мирона, движением ладони закрыл глаза Никишки и горестно скривился.
— Черкас-то каков, а? Товарищ мой любезный! Скока от него тычков поимел, а сердце ведь рвется! Мочи нет, как жалко! — и, отвернувшись, громко высморкался.
Мирон ничего не сказал и прошел мимо. То, что он оказался на волосок от гибели, было теперь не столь важным! Пока он даже не осознал, что Никишка спас его. И думать мог только об Айдыне. О сыне он тоже забыл. Хотя, спроси его самого, кто он таков и откуда прибыл, вряд ли вспомнил бы или попросту не ответил бы. Сейчас ему не хотелось ни вспоминать, ни разговаривать. И только одна мысль билась в голове. Навязчивая, неотступная — она рвалась на волю, грозя излиться в крик — отчаянный, безысходный: «Айдына мертва! Ее больше нет!»
Три шага осталось до того места, где лежала его смертельно раненная любовь. Но эти шаги показались Мирону едва ли не самыми трудными в жизни.
Олена стояла рядом с Айдыной на коленях, крестилась и что-то шептала, обливаясь слезами. Увидев Мирона, отползла в сторону. Сарафан ее пропитался кровью, как и рубаха Айдыны. Княжна Чаадара была еще жива и лежала, сжимая рукой стрелу, торчавшую из раны. Но глаза уже помутнели, а на побелевшем лице застыла гримаса страдания. Никто не посмел извлечь стрелу, понимая, что кровь хлынет с новой силой. Мирон подложил под спину Айдыны руку, пытаясь приподнять, но она застонала и решительно качнула головой. А затем долгим взглядом посмотрела на него и, узнав, обреченно улыбнулась; на ее ресницах дрожали слезы.
— Сына… береги! — с трудом произнесла она.
В груди у нее заклокотало, на губах выступила кровь, но последним усилием воли она сумела-таки вытолкнуть из себя несколько слов:
— Серьги мои… сыну отдай… когда… мужчиной станет. Пусть… чтоб не прервать… силу…
Мирон склонился ниже, стараясь разобрать, что говорит Айдына, но она смолкла на полуслове, с трудом подняла руку и рванула стрелу. Кровь, пузырясь, хлынула из раны. Княжна выгнулась, словно пыталась оторвать голову от земли, но не справилась и закрыла обессиленно глаза. Затем глубоко вздохнула, отчего кровь струйкой потекла по подбородку, и замерла.
Мирон силился проглотить застрявший в горле комок и не мог. Он сам поднял легкое даже в доспехах, еще теплое тело и понес. Воины Айдыны ему не препятствовали. Они чувствовали его право нести их княжну и шли за ним, ведя в поводу лошадей. Ончас семенила следом, прижимая к груди малыша, прикрытого полой халата. Мирген, видно, заснул и не ведал о беде, случившейся с его матерью. Старуха — без шапки, с растрепанными седыми косицами — плакала молча, и черные, то ли от пыли, то ли от горя, слезы бежали по ее щекам. А кровь Айдыны стекала по рукам и одежде Мирона. Он нес ее, свою любовь, прижимая бережно к груди. Впервые открыто, на глазах десятков людей…
Черная туча заходила над острогом; резко стемнело, а Мирону казалось, что свет померк от его горя.
— Сюда! Сюда!
Мирон оглянулся. Андрей Овражный смотрел на него мрачно, но в глазах промелькнуло страдание. Старый товарищ! Он понял наконец, какая ржа точила душу молодого воеводы последние годы. Конечно, он знал, что князь увлекся было юной кыргызкой, но та сбежала на следующий день после ночи, проведенной в его покоях. Казалось, Мирон успокоился, но в плену, видно, все у них и сладилось…
Андрей вздохнул и помог Мирону осторожно опустить тело Айдыны на кусок парусины, который притащил Фролка-распоп. Он суетился тут же и шепотом поведал Овражному, что готов уступить собственноручно срубленную домовину.
— Из листвяга она! Крепкая! Для себя готовил, да, видать, не судьба, — шептал Фролка, косясь на Мирона.
А тот, опустившись на колени рядом с Айдыной, неотрывно смотрел на нее, не замечая ничего и никого вокруг.
— Надобно девку похоронить достойно, упокой ее душу, Господи! — Фролка размашисто перекрестился. — Хоть и язычница была, но все мы дети Божьи, а какого роду-племени, разве то важно?
И, шмыгнув носом, вытер слезу, скатившуюся по щеке в лохматую бороденку. Затем подошел к Мирону.
— Воевода! Обмыть бы надо Айдынку перед тем, как в керсту положить. Пускай бы Олена с бабами занялась, а?
Мирон поднялся на ноги.
— Да, — сказал глухо, — пусть подготовят. Похороним ее рядом с отцом за частоколом. Так будет лучше!
— Кыргызы могут воспротивиться, — осторожно заметил Овражный. — Мол, не по их обычаям…
— Как я сказал, так и будет! — неожиданно вспылил Мирон. — Айдына будет лежать рядом с Теркен-бегом. Она…
И тут будто взорвалось небо. Оглушительный раскат грома прокатился над острогом. Казалось, даже земля вздрогнула от грозного рыка стихии.
— Господи! — присев от неожиданности, прошептал побелевшими губами Фролка и быстро-быстро несколько раз перекрестился. — Это что ж такое творится?
Черная туча зависла над городком, напоровшись жирным брюхом на башенные флюгеры с двуглавыми орлами и на церковный крест. Завыли псы на посаде, заволновались, заржали лошади, замычали коровы и заблеяли овцы. Забегали суетливо люди. Бабы, вереща от страха, хватали детей, толкали их в избы. Мужики, торопливо крестясь, всматривались в небо, где творилось что-то несусветное: алые всполохи метались внутри тучи, бурлившей, как адский котел. Казалось, там копится неведомая сила, которая давит, распирает изнутри жуткое чудовище, а оно утробно ворчит, сопротивляется, но вот-вот разлетится в клочья.
Звонарь взобрался на колокольню. Но туча накрыла и ее. И оттого казалось, что колокола звучат с неба. Второй раскат грома и — почти мгновенно — третий, четвертый, и дальше — бессчетно — были намного мощнее и злее. Они заглушили и церковный набат, и дикие вопли острожного люда. А следом обрушились молнии. Небо яростно гремело и плевалось пламенем. Огненные стрелы били одна за другой, а то вдруг целым пучком, словно опытные бомбардиры по пристрелянным целям — крышам изб, казарм, амбаров, казенных складов, что вспыхивали разом, точно солома. Одновременно, как свечи, занялись башни острога и частокол; заполыхали лавки и базарные ряды на купище, мучные и соляные лабазы на берегу; запылали плотбище и причал, дощаники с разным товаром и рыбацкие лодки.