Камень любви
Шрифт:
Айдына приняла от Бауэра кубок с вином, на дне которого лежала золотая монета, отпила из него и передала Мирону. Не спуская глаз с княжны, он допил вино, а затем протянул ей с ножа ломоть еще теплого хлеба. Айдына и хлеб отведала, а затем приложила ладонь к груди, обвела взглядом всех и сказала негромко, но решительно:
— Я — Айдына, шертую [49] по своей вере и за весь род Чаадара великому Белому Царю. И потому быть мне и всему моему роду под его государевой высокой рукой в вечном ясачном холопстве без измены. И служить мне государю своему царю во всем по правде без лукавства и хитрости. И стоять за государя своего со всем
49
Шертовать(тюркск.) — давать клятву, присягать.
И приложила родовую тамгу к шертовальной записи.
— С Богом! — сказал князь и перекрестился, а затем поднес Айдыне саблю для борьбы с врагами и нагайку для наказания непокорных — то, что подтверждало согласие обеих сторон жить в мире и служить одному Отечеству. А следом вручил знамя, на котором были вышиты солнце и слова: «Никому не уступает» — напоминание мунгалам и джунгарам, что за чаадарским народом теперь стоит сила Российского государства.
— Мой народ верит тебе, Мирон, — сказала Айдына, принимая знамя.
Перевела дыхание и уже тише добавила:
— Я тоже верю, и наш сын верит…
— Чей сын? — оторопел Мирон. — Что ты сказала? Повтори!
— Твой сын, и мой, — Айдына прищурилась. — Ты должен знать о нем.
— Мой сын? — Мирон оглянулся, обвел всех взглядом, словно искал подтверждения, что не ослышался, затем перевел его на Айдыну. — Я думал, ты нашла себе мужа…
— Это твой сын! — произнесла она чуть громче. — Мирген вырастет настоящим воином и будет управлять Чаадарским улусом, поэтому я не отдам его тебе, Мирон. Он сердцем и телом кыргыз, и только глаза у него твои, синие…
— Айдына! — Мирон шагнул к ней и, не обращая внимания на любопытные взгляды, взял за руки. — Это наш сын, Айдына, и мы будем растить его вместе. Хочу, чтобы ты стала мне доброй женой. Я ведь все время думал о тебе, тосковал…
Мирон что-то еще говорил — сбивчиво, взволнованно, забыв о том, что они не одни.
Айдына молчала, лишь улыбалась, а затем осторожно освободила ладони и отступила на шаг назад.
— Ты еще не взял сына на руки, а уже хочешь назвать меня женой. — И кивнула Ончас: — Подойди!
Та засеменила к ним, путаясь в подоле халата. Малыш на ее руках подпрыгивал от нетерпения, тянулся ручками к матери. Айдына приняла его и грустно улыбнулась Мирону.
— Я никогда не буду твоей женой, Мирон! Ты живешь по законам орысов, я — по законам Чаадара. Я поклоняюсь своим богам, ты — своим! Я шертовала Белому Царю, но не тебе, Мирон.
— Ты не можешь лишить меня сына!
Мирон заступил ей дорогу, протянул руки к малышу. И тот безбоязненно перекочевал к нему. Прижался черной кудрявой головкой к камзолу, потянул блестящую пуговицу в рот. Странные чувства овладели князем — волнение и теплота, нежность к этому крошечному, уже родному человечку. Он прижал мальчика к груди, не понимая, как такое могло случиться, почему ничего не знал, почему сердце не подсказало, что у него подрастает сынишка? И как посмел, даже в мыслях, уступить Айдыну Киркею? Но произнести вслух все, о чем думалось, все-таки не отважился. Правда, и сдаваться по такому случаю не собирался.
— В жилах нашего сына течет не только кыргызская, но и русская кровь, —
— Непозволительно крестить младенца, коли мать его язычница, — прогудел за спиной голос отца Ефима. — А ежели мать сие решение примет, то в таком разе священный обряд провести над нею возможно инда на десятый день. Ибо искусити должна, что есмь вера православная, искренне, и глубоко покаяться в грехах прежних, и крест тот принять не корысти ради, а по любви к Вседержителю нашему, Господу славному и милосердному. Поелику надобно помыслы и душу очистить, штоб вельми светлы и чисты были аки у ейного младенца.
Айдына протянула руки к ребенку. Мирон нехотя, но отдал малыша. Его тотчас перехватила Ончас и засеменила в сторону, словно опасалась, что малыша отнимут. Старуха наверняка не поняла ни слова из разговоров, но, видно, почуяла что-то: завернула его в полу халата и прижала к груди, словно ограждая от чьих-либо посягательств.
Глаза Айдыны сверкнули. Она отступила на шаг, бросила взгляд на Ончас, будто удостоверилась в безопасности сына, но сказать ничего не успела. Дико заголосила Олена, из толпы заорали:
— Воевода, берегись!
Мирон резко вскинул голову, увидел поднявшего лук Киркея. Узкие глаза кыргыза помутнели от ярости, а изуродованное лицо исказила жуткая гримаса. Князь ринулся к Айдыне — защитить! Заслонить! О себе он сейчас не думал. Но не успел! Его буквально отшвырнули в сторону, да так, что Мирон едва не сбил Бауэра, но на ногах устоял. То Никишка спас его от верной смерти, но сам не уберегся. Первая стрела, выпущенная Киркеем, — тяжелая, боевая, — навылет пробила черкасу горло. А вторая ударила Айдыну прямо в яремную ямку под гривной. Оба свалились как подкошенные.
Расталкивая людей, Мирон рванулся к кыргызу. А тот, бросив лук, успел выхватить саблю и, отмахиваясь ею от наседавших служивых, со всех ног помчался к лошадям, только напрасно. Хозончи, державших в поводу своих коней, махом окружили казаки, обнажили шашки и оттеснили к воротам. Тогда Киркей завизжал истошно и, подпрыгнув, как мышкующая лиса, извернулся в воздухе, свалил саблей двух казаков, кинувшихся наперерез, и, не сбавляя скорости, метнулся к сходням, что вели на крепостную стену.
Толпа оглушительно взревела. Мирон увидел, как вскочил на коня Овражный, как вырвалась из ножен на волю его кривая татарская сабля. Киркей уже ловко карабкался по сходням, но сквозь орущее, разъяренное скопище людей вдруг пробился Адай. Пес не бежал, а, вытянувшись в струну, летел, стелясь над землей. Киркея он настиг на полатях. Народ внизу мигом замер, будто завороженный. Человек и собака сцепились в схватке. Дикие вопли Киркея смешались с рычанием Адая. Пес рвал Киркея клыками, а его свирепый рык напоминал рев разъяренного медведя.
Клубок из окровавленных тел перекатывался на полатях. Он то распадался, то сплетался вновь — с ходу не разберешь, где человек, а где собака. Кровь ручейками сбегала по доскам, летели вниз клочья одежды и шерсти. Похоже, Киркея не спасал даже куяк. Саблю он отбросил сразу, но изловчился выхватить нож. Мелькнула рука, блеснуло лезвие. Только пес успел сомкнуть челюсти на горле и рвануть так, как это делают волки, не оставляя жертве надежд на спасение.
Страшный полукрик-полухрип разорвал тишину на площади. И Киркей полетел вниз, уже мертвый, с растерзанным горлом и лицом, искромсанным собачьими клыками до костей, в лохмотьях кожи и плоти. Следом упал Адай. В отличие от Киркея, он умер не сразу. Приподнял большую голову, коротко взвыл, точно попрощался, и тут же, уронив ее на сломанные лапы, испустил дух.