Камень-обманка
Шрифт:
— Прежде смерти не помирай. Война — там, само собой, люди лютують и головы рубять без милосердия. Но ведь конец бою. Тихо теперь, чать. Устали все от крови, от зла, от смерти на каждом шагу.
Она взяла голову Андрея в грубые, потрескавшиеся руки.
— К людям иди, скажи, как есть, пощады проси. Повинную шею и шашка не сечеть.
Помолчали.
— Ну, можеть, сошлють тя куда, и бог с ними, пусть ссылають. А я — за тобой, хоть на Лену, хоть на Индигирку ползком поволокусь. Нам ведь ничё не надо, кроме как вдвоем быть… Али
— Удавят меня — кайся не кайся, — усмехнулся Андрей. — Ибо: мне зло, и аз воздам.
— Коммунисты — они в Христа не верять, у них свой бог, тут, на земле.
— Что чужой бог, что свой черт — цена одна… А на чужбине… что ж, работу сыщу, совьем гнездо, какое судьба даст. Будем жить тихонько да о России сны глядеть.
Сказав это, Россохатский жалко посмотрел на женщину и, чувствуя, что вот-вот по его щекам потекут слезы долго сдерживаемой обиды и горечи, отвернулся. В этот миг ему показалось, что он никогда не сможет кинуть отечество, сбежать в чужую страну, в чужие нравы, в чужой язык. Но что же делать, господи, что же делать?!
Спросил растерянно:
— Много ли верст до Модонкуля, Катя?
— Ах, опять ты за свое! Не добрести нам туда.
— На юг?
— Да.
— А на восток что?
— Шимки, Кырен, Тунка. А там и Иркутск.
— Тропы на Модонкуль знаешь?
— Откуда ж? Да и хребты ломать надо. У меня на то сил нет.
— Там, за рубежом, дороги есть?
Катя отвернулась и промолчала.
— Есть или нет?
— На Косогол тракт. А можеть, и не тракт — полевка.
— Косогол — озеро?
— Да. Большое.
— Вспоминаю. Оно на всех картах есть. Ну, что ж — идем.
— Куда ж грестись? По долинам мы бы на Монды спустились, на Кырен. А ежели к границе, через хребты — зверья тропа нужна. Без нее только вертеться станем, вроде волчка.
— Вот и давай искать ее, тропу жизни.
Он тотчас понял, что фраза получилась глупая, фальшивая, хотя все в ней было по существу правильно, и, чтобы зачеркнуть душевную неловкость, невесело рассмеялся.
— Ты о чем?
— Да так, ни о чем. Земля вертится, и мы с ней заодно.
До самого вечера шли вдоль Шумака. Все тропы змеились по реке или уходили через броды в гольцы, на север.
К заходу солнца Катя устала, мелкий пот выступил у нее на лбу, и она все чаще отставала от Андрея.
Россохатский с удивлением приглядывался к Кирилловой. Он помнил, как сравнительно легко выдержала женщина каторжную зимнюю дорогу от Китоя к Шумаку, и сейчас не мог понять, отчего вымоталась так начисто.
Подумав, решил, что виной всему собачья жизнь и волнения, которыми до предела были полны их тяжелые дни, и назначил привал.
Но Кириллова стала возражать против стоянки у Шумака.
— Пойдем в сторонку… Не по себе мне тут, милый…
— Что так?
— Не знаю. Тоска томить. Страху во мне по горло.
Они углубились в тайгу, зашли в заветерье, за кедры, и Андрей постелил шинель на густую траву. Он стал было собирать сушняк для костра, но женщина махнула рукой.
— И так ладно. Огонь далече видать.
Устраиваясь на ночь, попросила:
— Знаю, устал. А все ж — постереги меня. Оклемаюсь — тя покараулю.
Андрей кивнул, привалился спиной к кедру, положил на колени карабин. Долго и вяло прислушивался к плеску и дальнему гулу Шумака. Вероятно, где-то ниже по течению, река падала с большой высоты на каменное ложе, и окрест разносился неумолчный рев водопада. Он был приглушен расстоянием, но все же достаточно хорошо различим.
Россохатскому казалось, что Катя заснула. Но внезапно женщина протянула руку, потрогала его ноги, обутые в истерзанные поршни из сырой медвежьей кожи, и успокоенно повернулась набок.
Он вскоре услышал ровное дыхание, и в наступившей темноте пытался рассмотреть лицо Кати. Но луна пряталась за тучами, и Россохатский, вздохнув, стал сворачивать цигарку.
Закурив, спрятал огонек в сдвинутых ладонях — «Я тоже, выходит, чего-то боюсь!» — и стал думать о Кате.
Он думал о том, что бывает разная любовь. Одна, как вспышка с неба, озаряет человека; другая — медленно, будто деревце, набирает силу и наконец осеняет твою жизнь; а случается, вероятно, и такое чувство, которому дружба или привычка служат надёжной колыбелью. Это всё — любовь. А сколько подделок под нее всяких — и минутных, и вековечных, и от расчета, и от выгоды, и от разных житейских обстоятельств, какие и предусмотреть нельзя!
Любит ли он Катю? Конечно. Даже трудно представить, что может она исчезнуть из его жизни, стать мимолетным, сторонним человеком. Нет, бобылья жизнь ему не грозит, и, верно, не обошла б его стороной женская ласка. Ведь даже кривые и дураки выходят замуж или женятся, потому что кривой всегда найдет кривую, дура — дурака, а он, Россохатский, все же не глуп и не урод. Но теперь он знает до конца: никто, никогда, после Кати, не даст ему такой радости, как она, и это трудно объяснить не только другим, но и себе. Конечно, она красива, и наряди ее в шелковое городское платье, в туфельки на высоких каблуках, уложи парикмахер ее длинную льняную косу, как следует, — и мужчины будут глядеть ей вслед, всякие мужчины, даже верные своим женам.
Но мало ли красавиц на свете? Да и любят ведь не одних красавиц. За что же любят?
Он стал перечислять в уме качества, которые хотел бы видеть в своей жене, и назвал прежде всего доброту, и нежность, и скромность, и терпение, и душу — все, что укладывается в понятие «женское».
Россохатскому и раньше приходилось переживать чувство, похожее на любовь. Казалось, он никогда не забудет ни одну из женщин, с которыми был близок. Но проходило время, жизнь растаскивала в разные стороны, и одних забывал он, другие — его. Впрочем, правды ради, следует сказать: ни одну из тех женщин Андрей не вытравил из памяти начисто.