Камень-обманка
Шрифт:
— А где старик?
— Не знаю, — грубовато отозвался Андрей. — За ветром гоняется. Не сидится вам!
Гришка вполне ясно понял, кому это «вам», что-то хотел ответить, но в эту секунду заскрипела дверь, и появился Дин. Он устало протер оружие, прислонил его к стене, без слов подсел к печке и подставил Кате миску.
Выхлебав суп, так же молча отправился к нарам, лег и отвернулся от людей.
Катя и Гришка переглянулись, но тотчас отвели глаза друг от друга.
Андрей перехватил эти взгляды, и ревность, подозрения, опаска вспыхнули в нем с новой силой.
ГЛАВА 20-я
ПУЛИ
Зефир пал за неделю до свежей травы. Конь лежал в своем загончике плоский, будто нарисованный детской рукой, и на открытом его глазу бельмом стыл залетевший через щели снег.
Россохатский, войдя утром в сарай, наткнулся на мертвого жеребца и одеревенел. Нет, конечно же, видел, как с каждым днем Зефир становился всё хуже и хуже, как лезли у него из-под кожи ребра и делалась непомерно длинной и худой морда. И всё ж надеялся: конь дотянет до тепла, отъестся на густых саянских травах, и прежняя удаль вновь засияет в его глазах. А раз жив Зефир, то, может, как-нибудь и удастся вырваться из глуши, вернуться в свое тихое и устойчивое прошлое. Россохатского согревала эта иллюзия былого относительного благополучия, крошечная искра надежды.
Со смертью коня последняя жилка, скреплявшая Андрея с той, другой жизнью, резко оборвалась, и никаким узелком, никакой починкой ее теперь не связать. Так, во всяком случае, казалось Андрею.
Он долго стоял у трупа животного, и уже не было мыслей в голове, а давила душу почти физическая горечь и боль.
Хабара, успокаивая Россохатского, проворчал:
— Всё одно, сотник, не жилец он был на земле, твой конь. Да и мы уцелеем ли — одному богу известно. И ни к чему лишняя скорбь.
Еще в первых числах апреля задул холодный северо-западный ветер, и до самой середины мая подметал он тайгу гигантской метлой, сбивал в тесные стада тучи над гольцами, обрушивал внезапные ливни на оживавшую тайгу. Чуть позже докатывались до Шумака душно-тревожные запахи лесных пожаров.
Весна шла по Саяну кавалерийским наметом, зажигая светлячки альпийских цветов, выбрасывая над землей острую зелень черемши и щавеля. Покурчавели березки, май мутил воды, и горланил в лесу разный певчий народишко. В сосновых кронах почти беспрерывно раздавались игрушечные взрывчики: трескались шишки, рассеивая зрелые семена по миру.
Звенели там и тут зяблики, слышалась первая песня самца-кукушки, мелодично ворковала горлица, метались в поисках пищи горные новоселы — бурая оляпка, пеночка, лесной дупель.
На Шумаке появились забереги [60] , заплескалась верховка [61] , ветер съедал снега на полянах, дни приметно росли и, наконец, тепло побороло зиму.
Во второй половине мая трава уже густо покрыла землю и подрос лук-черемша. Его очень ждала Катя.
60
Заберег — в этом случае полоса талой воды между берегом и льдом.
61
Верховка, верховодка, верховница, верховая вода — прибылая вода от весеннего таяния снега или от дождей.
Теперь она немного разнообразила еду, варила из молодой крапивы и щавеля зелёные щи, подавала на стол траву-кислицу.
Выросшая в таёжных походах и на биваках, Кириллова отлично знала, какие из трав годятся в пищу. Она готовила отменный суп из крупных волосистых листьев и гигантского стебля борщевика, или, как его чуть иначе называют, борщевника. Собирала вдоль троп корни одуванчика, разрезала и сушила их, затем подрумянивала на огне и, вся сияя от удовольствия, угощала мужчин.
Кормя Андрея, говорила:
— Летом да осенью и воробей богат. Нешто нас тайга не прокормить? Вот, скажем, лопух. Вроде бы и ни к чему он, сорняк, а нет ведь. Поздней осенью стануть его корешки с кулак — и можно их заместо картошки жевать. А то еще — мать-и-мачеха. Желтенькие у нее такие цветочки, и растуть на коротких, толстеньких стебельках. Похожа та травка на одуванчик. А когда отцвететь, выйдуть зубчатые листики, поверху ярко-зеленые, гладенькие, холодненькие, а понизу — белые, легкие. И листья, и цветы можно сушить и пить, как чай. Также при нужде лечать теми цветками простуду и кашель. И, выходить, не время нам пропадать с тобой, Андрюша.
Россохатский нервничал. Гибель Дикого, смерть Зефира, непонятная прогулка Кати и Гришки, после которой Хабара целыми днями пропадал в тайге, постоянное отсутствие Дина вызывали острое чувство тревоги. Надо было что-то делать, решать, как-то выпутываться из того сложного лабиринта, в какой его загнала неудача войны. И теперь он все чаще напоминал Кате, что пришло тепло — и пора тянуть к людям, выходить на рубеж, бежать в Китай или Монголию.
— Али нам тут худо? — спрашивала Катя и улыбалась. Но улыбка получалась неестественная, и Кириллова сама понимала это.
Женщина боялась, что короткая, как саянское лето, полоса ее радостей и первой, а то и последней любви, кончится, и противилась этому, как могла.
— Нет, уходить надо, — настаивал Андрей.
— Куда ж из России бежать? — хмуро и растерянно возражала Кириллова. — Каждому в своем народе хорошо. Оттерпимся — и мы люди будем.
Россохатский закипал.
— Не хочу я под обух лезть… Или трудно понять, дура!
Но тут же пытался подавить раздражение.
— Прости… Бог знает, что кричу.
Катя старалась успокоить Андрея:
— В июле густое тепло будеть. А теперь снег еще таеть, реки — бешеные, не одолеть… Повременить надо, голубчик.
Гришка как-то подслушал такой разговор и удовлетворенно покачал головой: «Идите… Проку от вас…»
Стоя тогда за стеной дома в вечернем сумраке и уже не слушая, о чем говорят сотник и Катька, таежник думал о Дине. Лишь старик теперь опасен артельщику: китаец ищет Золотую Чашу в одиночку, и надо не выпускать его из вида.