Камень-обманка
Шрифт:
— А пошто одна пойду? — пряча пакетик и холодея от недоброго предчувствия, спросила Катя. — Ты ж не на век съезжаешь?
— Ну, мало ль, чё бываеть… — глухо отозвался отец. — Да и большая ты стала вовсе. Сама иди.
Вздохнул.
— Береги листок. И еще — клеща бойся, какой мамку сгубил.
Отец не терпел, когда бабы коротко стриглись и оттого смахивали на парней. Но, прощаясь, велел всё же Кате, чтоб, уходя в тайгу, подрезала косу, надела мужские штаны и сапоги.
— Рубаху в брюки заправь, —
Отец оставил Кате немного денег, запряг коня в розвальни и поспешил в Иркутск. Приезжавшие оттуда шабры, путаясь и смущаясь, сообщали, что батя «маленько шалит».
Катя, не выдержав, направилась в губернский город сама, но на полпути встретила соседа, везшего на санях холодное, негнущееся тело отца. Кириллов на обратном пути из Иркутска, сильно хмельной, упал в снег и замерз.
…Поглаживая теперь спутанные волосы Россохатского, Катя с грустью и нежностью вспоминала отца. Он был такой же кудлатый, как Андрей, казался таким же неустроенным и запрятанным в себя. Давным-давно, по ночам, батя подсаживал Катеньку на колени и говорил байки про темные леса, и ходячие облака, и частые звезды. И о всяком зверье сообщал непонятном — с птичьими клювами и рыбьими хвостами.
Сон-дрема по сеничкам похаживала, а Катя брела туда — неведомо куда, и все было зеленое и синее, как и положено в сказке.
А батя говорил да говорил, будто боялся замолчать навеки, особенно после маминой смерти.
Господи, как сложна, а порой нетерпимо горька жизнь вокруг всякого человека!..
Катя бросила взгляд на Андрея.
Он, оказалось, проснулся и смотрел на нее внимательно, точно хотел разгадать, что в эти минуты темнит ее лицо. Но вот приподнялся, спросил:
— Долго спал? Почему не будила?
— Сон лучше лекаря. Поспи еще.
Россохатский покачал головой.
— Пойдем. Торопиться надо, пока погода добра.
Они быстро собрались и тронулись в дорогу. Но какая это было дорога! Узкая тропинка петляла меж деревьями, то спускалась в распадки, то карабкалась на скалы, изъеденные временем и ветрами.
Шли медленно, все сильнее ощущая чувство сосущей пустоты в желудках. Небольшой запас пищи почти вышел, а крупной дичи не попадалось. По птице Россохатский не стрелял, сберегая последние патроны.
Женщина варила жидкую, чуть подсоленную болтанку из муки, и это было все, чем они поддерживали себя в трудном пути.
К ночи городили навес, разжигали под ним малое пламя, набрасывали на него гнилушки, хвою, влажные корневища. Копоть ела глаза, набивалась в легкие, но гнус уходил от дымокура, и можно было мириться с неудобством.
Катя, когда удавалось, ставила шалаш в ущелье, на склоне, не у самого дна: понизу всегда тянул ветер, холодный перед зарей. Ветхое походное жилье складывали под заплотом скалы или спиной к току воздуха.
Но дымокур в карман не положишь, и гнус сильно грыз у болот, в кочкарнике, заросшем кустами и угнетенным редколесьем.
Андрей часто думал о странных в его положении вещах. Люди придумали пароходы и аэропланы, укротили и заставили медведей трудиться в цирках, чуть не во всей Европе выбили волков, но до сих пор бессильны, как в каменном веке, перед ничтожной ползущей и летающей тварью. Вши, клопы, гнус, мухи, гусеницы морят живое, приводят скот и зверя в бешенство, а человек, царь вселенной, ее краса и венец, не может извести эту дрянь.
Ученые, кажется, утверждают: без гнуса будет плохо птицам и рыбам — нечего есть. Очень хотелось бы поглядеть на тех ученых близ себя, в тайге, когда мошка висит над головой! Андрей припомнил слышанное где-то: у комаров, пропади они пропадом, не только жало, но и двадцать два зуба — целая пасть!
В одном из болот гнус так изгрыз молодых людей, что Россохатский решился на крайнюю меру. Он кинулся в самую грязь, набрал ее полные ладони, измазал жижей лицо, шею, руки. Катя, поколебавшись чуток, сделала то же. Это средство, которое могло показаться смешным со стороны, почти спасло их. Теперь только самые голодные и озлобленные зверюги ухитрялись кусать людей.
Грязь мгновенно сохла на лицах, кожу стягивало, точно железной маской, и Андрей непроизвольно сдирал корку ногтями. Катя, взглядывала на него, щурилась и прыскала в кулак.
— Чисто болотный черт!
Что б там ни было — они ведь молодые, влюблены, и это, пожалуй, единственная причина, позволяющая им не терять присутствия духа в голодной и враждебной тайге.
— Вот знаешь, — посмеиваясь сообщала Катя, — есть такая черно-серая мушка, бес знаеть, как зовуть. Кусаеть — хоть плачь. Так не поверишь: самец той мушки, будто ангел, пьеть сок цветов и тем существуеть!
Андрей, удерживая улыбку, тщился уколоть Катю:
— Не только у мух такое случается, Екатерина Матвеевна!
— Вот и дурак! Ни искры ума! — беззлобно ругалась женщина.
На ночь они смывали грязь, а утром снова намазывались жижей.
Россохатский с недоумением и радостью ощущал по ночам на себе жаркий Катин взгляд: ее сильные руки, обнимая его шею, горели и крупно вздрагивали.
Однако ласки — ласками, а есть было нечего.
В очередной раз они остановились на берегу небольшой болтливой реки, и Кириллова вскоре заметила, что возле перекатов торчат, точно поленья-топляки, крупные рыбы. Вздохнула: