Каменный пояс, 1977
Шрифт:
— Где бы ни работать, лишь бы не работать! — сказал кто-то и, пошоркав ладонями, взял у девчонки лопату да пошвырял пшеничку, крякая от удовольствия, для быстроты, так сказать, а больше того — почваниться. Швырнул раз, Другой, третий — и вернул хохоча лопату, довольный, что девкам понравился.
И я, слыша смешки за дверью, краснела в душе. У меня-то работа: полову в мешок собирать! Однако ноги в коленках уж крутить начинало.
— Слушай, давай передохнем… — выдыхнулось невольно.
— А я всегда,
— А у тебя муж есть?
— Был… — Капа скрестила на груди руки, заерзала и добавила, покачав по-старушечьи головой: — Была пора, так не было ума, а ум пришел — прошла пора.
— Ты на курсы просись, канючить не будешь.
— Посмотрим, как ты свою, птичка, жизнь устроишь, — не осталась в долгу Капа.
…После перерыва, тяжело вздохнув, она снова уселась на порог.
— Пять минут осталось… у нас, на железной дороге, мы час обедаем. Четыре пирожка съела: два с ливером и два с капустой.
Она до конца Досидела последнюю минуту перерыва и, опять тяжело вздохнув, поднялась. Ходила, искала мешок под полову.
— Холера его знает, под доску засунула, а под какую — не помню… высчитают теперь ползаработка. И так столько не сработаешь, сколько проешь за день.
— Четыре пирожка-то за весь день?
— Экономлю, значит… С любовничком скоро на юг смотаемся… деньги нужны. Они, мужики, не очень раскошеливаются.
Она волокла по узкому проходу мешок с половой, кокетничала с шофериками, раза три в контору сбегала о выходных справляться. В складе было прохладнее, чем на улице, и Капа, распаренная от беготни, накинула на плечи жилетку.
— Осточертело за десять дён зерно, холера его возьми!
Прогуливаясь по узкому проходу, она вытаскивала из-под платка волосики, накрученные на бигуди, и затягивала их потуже.
— А колхозники, между прочим, его в дождь и в жару выращивали, да и в морозы себя не щадили, — сказала я, разозлившись на Капу, что ходит, ничего не делает.
Но Капа продолжала накручивать челочку на бигудюшку.
— Хватит лекцию читать… сама знаю. — И посторонилась, дав пройти женщине из конторы.
— Отрадно, отрадно поработали, невестушки, — похвалила нас женщина, обежав глазами чистую, без единой соринки пшеницу.
Она засунула глубоко в зерно руку, зачерпнула его в ладонь и быстро выпрямилась. Поднесла ко рту, попробовала на язык, понюхала. И, высыпая обратно по зернышку, посоветовала:
— Ботиночки-то сними… тяжело в резине весь день… да и зерно набивается, пятки и пальцы натрет, волдыри будут.
— Это не ботинки, это кеды, — сказала я.
— Все равно, пусть кеды, — согласилась женщина. Я сняла кеды и поползла в носках по зерну.
— Надо же какое теплое!
— То-то и плохо, что теплое, —
А я, пританцовывая, перескакивала с одной горы на другую и легла под самой крышей, где скопился теплый пшеничный дух.
Ныли ноги. Да и не только ноги. Была усталость во всем теле. И радостно трогала мысль о скором конце рабочего дня.
Но вдруг стукнуло дверью. Затем стремительно распахнуло ее и закачало на петлях. И понесло, понесло лихим ветром, и еще больше запахло пшеницей. Засверкали одна за другой молнии, часто, грозно, без передышки загремело. Гром падал на землю и катался у самых ворот, бурча и как бы подпрыгивая. Я кубарем скатилась вниз и забилась в угол, подобрав руками колени до самых глаз.
К складу подкатила машина, шофер скрипнул дверцей и, вылезая из кабины, вздохнул и скомандовал девчонкам из погрузочной:
— Быстрей… быстрей, девки! Пошевеливайся… за десять верст отсель ливень по самые уши… ни пуху вам, ни подушек.
Ветер шуршал брезентом самосвала, рвал его… И где-то далеко, с небольшими промежутками посвечивала молния.
Скоро сызнова хлопнуло дверью, задымило пшеничной пылью, закружило в воздухе зерна. И тогда просунулась в дверь Дмитриева.
— Ну-ка! Возьмите плицы, пошли помогать!
Мы побежали за Дмитриевой. На уединенном пятачке за дальним складом вжикали плицы. Роились над головами зерна.
Огромные лопасти агрегата работали в полную силу — в момент пожирали пшеницу. Горка проваливалась, раскалывалась по бокам.
Наскучившись по настоящей работе, Капа не отставала от девчат. И невольно подумалось: «Со мной для нее была не работа, а черт те что».
Я металась, искала место поудобней, тасуясь как бы со всеми… забыла про усталость, забыла про грозу. И раз никто не боится, так что же со мной-то сделается.
Я гордилась, что вместе со всеми делаю доброе дело. И жалела уже, что рабочий день кончается. А еще подумала, вспомнив читаное в каком-то журнале, что благородный порыв — порыв многих людей в общем деле действительно возвышает человека над обыденностью, что вот это и есть чувство коллективизма, о котором столько говорили в школе и везде, — вот тут, здесь…
И только я хотела поднять голову, чтоб обнять девчат восхищенным взглядом, как подбежала бригадирша:
— Не мешайся под ногами, туда вон пройди, нагнуться боится, переломится!
Я с недоумением посмотрела на нее и пошла туда, куда велела Дмитриева.
Она снова что-то недовольно бросила мне вдогонку, и я виновато поглядела на нее, не поняв ничего. Тогда, махнув рукой, сгримасничала, ткнула ногой, дескать, ладно — стой тут и подбрасывай.
«Швырнуть бы плицу и уйти, — подумала я, — чтоб не вела себя как надзирательша».