Каменный пояс, 1977
Шрифт:
ЕЛИЗАВЕТА ПРАВДУХИНА
НЕИЗВЕСТНЫЕ ПИСЬМА Л. Н. СЕЙФУЛЛИНОЙ
Разбирая семейный архив — бумаги моего отца Николая Павловича, я натолкнулась на пачку уже пожелтевших писем. Они написаны на бумаге разного формата, некоторые на бланках редакции журнала «Сибирские огни» и почти все датированы 20-ми годами.
Быстрые, крупные, «летящие» строки. Узнаю почерк Лидии Николаевны Сейфуллиной. Это письма к моим родителям — Николаю Павловичу и Елизавете Ивановне Правдухиным, обращенные к моей тетке — учительнице Анне Ивановне Цвисс, и ко мне («Лильке», «Ляльке» — как звала меня Лидия Николаевна).
Дорогая и верная дружба, доверительные человеческие отношения связывали Лидию Николаевну и моего отца — она была женой его брата Валериана Павловича Правдухина — писателя и критика.
Многие письма сугубо
«Дорогие Елизавета Ивановна, Анна Ивановна, Лиля и Николай Павлович!
Приглашение Ваше Вал. Пав. мне добросовестно передал. Сердечно за него благодарю, но воспользоваться им, к большому и очень искреннему сожалению моему, вероятно, не смогу. Мне предложили поездку в Турцию, и я согласилась. Теперь жду телеграммы о сроке выезда. Простите меня, что на первое Ваше коллективное послание, такое радушное и милое, я сразу не ответила. Меня обрадовали Ваши хорошие письма, и я хотела писать каждому отдельно. Но сейчас пишу большую вещь и замоталась: читаю на разных вечерах. А теперь вот с предполагаемой поездкой закружилась. До отъезда надо сдать в печать. Оттого ограничиваюсь пока краткой этой писулькой. Если позволяете, всех Вас крепко целую.
Л. Сейфуллина. 13/IV—24 г.»
«Москва 1925-го, 19-го мая.
Дорогие человеки!
Сейчас томлюсь над «непоправимо чистой» страницей бумаги, собираюсь писать повесть «В одном городе». Про город, затерянный в тихом окруженье таких же неспешно живущих городов. По ассоциации понятной вспомнился Череповец. Захотелось написать Вам. Как живете? Как чувствуете себя? Мы третьего дня, в воскресенье, 17-го, проводили маму. Без нее сразу стало в доме не по-домашнему. Бесхозяйственно и сразу ощутимо, что это не дом, не жилье, в которое спешит человек отовсюду, а временный необходимый приют, совсем нелюдимый. Ничья строгая забота в нем нас не охраняет. И сидим мы теперь больше в одиночку. Сейчас Боря в столовой за книжкой. Я у себя. Сережа где-то поднимает культурный уровень учеников второй ступени. Дома он вообще гостюет не подолгу. Живет же вне, в своих водах. Инна Львовна ушла к Голевым, болтать с Наташей. Валя у своей пассии, одной из своих не мучительных и вполне безвредных завлекательниц, у хорошей женщины Зинаиды Рихтер. В доме тишина и какая-то усталость. Сняли мы в Ленинграде чудесную квартиру. То есть чудесную по стилю и простору, но бессолнечную. Окнами в каменный сумрачный двор. В бывшем дворце великого князя Владимира Александровича, в теперешнем Доме ученых. Там посторонним не сдают, но нас почли причастными к высокому ученому кругу людей, там обитающих, и сдали нам квартиру. Сын этого князя нарек себя русским царем. Это Кирилл. Теперь шалишь, брат! Никогда не пустим. Не для него комнаты ремонтируем. Обрыбишься! К великой силе Армии прибавился еще мой увесистый кулак. Мама, когда мы ей сообщали: «Страшно что-то. Больно высоко залетели. Никогда в дворцах не жили». Но я ее успокоила, что наше дворцовое помещение имеет общий вход с баней…
Питерская тишина не такой уж желанной кажется. Разумеется, там лучше работать. Но по всегдашнему человеческому недовольству при переменах, страшновато что-то. И суматоха московская вдруг стала желанной. Хоть работать здесь определенно невозможно. Московская губконференция работ, печати выбрала меня на Всесоюзный съезд. Вчера весь день протолкалась там. Разумеется, бесполезно. Но я давно не бывала на съездах и в сущности рада, что меня выбрали. Сегодня все же на заседания не пошла. Решила весь день запойно работать. И… ни строчки. Вот только это письмо. Телефонные разговоры, жратва, звонки, суета. И день кончился. А ночью вместо работы письмо к родственникам. Нет, надо удирать. Там будем жить чинно, строго и уединенно. Квартира такая:
Стены толстенные, каждая комната — особняк. Окна цельные, зеркальные с круглым верхом. Перегородкой выделана только в общей моя.
Борис занят в техникуме до 15-го, потом думает поехать к Вале в Ленинград. А после 20-го — в Шубин. Мы же в Шубин выедем числа 25-го июля, уже из Ленинграда. Вас. Пав. собирается приехать в Москву до Шубина, и тоже в конце июля только в Шубин. Валя зовет его в Ленинград до этого. Приезжайте и вы на братский съезд. Вместе с супружницей. В Ленинградской квартире места много, хорошо. А все же вот жалко стало Москву. Если б в квартире были только свои, никогда из Москвы бы не уехали. Инна Львовна выедет в Шубин, быть может, раньше Вас. Пав. Сейчас она усиленно занимается на своих курсах иностранной машинописи, чтоб до отъезда в Шубин сдать экзамен. Ну вот все наши дела. Пишите о себе. Как Анна Ив. шефствовала в деревне. Как здоровье Елиз. Ивановны? Буйствует ли Лялька. Напишите нам поскорей. Я Вас, Николай Павлович, сильно залюбила в Череповце и Тихвине. Вы такой были веселый, хороший. И очень охота знать, как живете. Ездили ли в Белозерск? Как успех Алек. Ивановны?
Анна Ивановна, милая, хорошая, конверты с заграничными марками потерялись. Но как только будут, пришлю обязательно.
Ну, будет. Надо приниматься за работу. Елизавету Ив., Анну Ив. и Ляльку, и Вас, все семейство крепко целую.
Л. Сейфуллина».
Приписка рукой В. Правдухина:
«Так как Л. Н. описала все новости, то я ограничиваюсь неограниченно огромным приветом — всем, всем, всем.
Ваш Валя».
«Москва 1923-й год. 4-го декабря.
Николай Павлович!
Искренний тон Вашего письма несколько рассеял чувство холодка или вернее ощущение холодка, которым всегда от Вас на меня веет. Я даже немного боюсь Вас. Уж слишком много в Вас «безупречного». Но после Вашего письма мне легче написать Вам. «Московские богатые родственники» тащили Вас сюда не из желания благотворительствовать. А потому, что они «родственники». А «богатые» это временный, случайный признак. И то внешний, а не «психологический». Но на Вашу нерешительность посердились не очень свирепо. Решайте, как Вам будет лучше. Для того, чтоб Вы могли еще подумать и потому, что нам-то все-таки кажется, что Вам надо выбираться из Вашего тупичка уездного (хоть Череповец и губерния, но ведь там — уездное)… Подумайте еще раз. Но, разумеется, обдумайте все сами. Чтоб не сетовать потом на давление родственников. Давление мы оказывать не хотим. Но после Вашего хорошего письма мне хочется убедить Вас: перебирайтесь в Москву. Вам грозит опасность закиснуть в уездном. А здесь скорее найдете время и возможность «улыбаться и радоваться»! Жизнь чудовищно безобразна, но в центре есть абсолютные ценности: наука, искусство и т. д. Заняты Вы будете только три часа в день. Многие уверяют, что зав. консультацией легко может приобрести практику. Боюсь, не малая доля в Ваших колебаниях той «безупречности», которой я в Вас боюсь. Не Ваша специальность. Но ведь Вы не настолько невежественны, чтоб не иметь право взяться за лечение и детских болезней. Вы были врачом, практиковавшем в деревне. Но я уже принялась уговаривать. А это в мои обязанности не входит. Решайте сами. Помощь родственников не должна быть тягостной, потому что в свое время Вы им помогали. Это только услуга за услугу. Валя приехал. Втянулся уже в литературную работу в Москве. Служит, пишет. Устроились мы отлично. Живем ладно. Ни разу не ругались. Одним словом, по-настоящему в семье. Мы оба с Валей нисколько не раскаиваемся, что рискнули, откликнулись на зов Вас. Пав. и перекочевали в Москву.
Ну, пока все. Низко кланяюсь Елизавете Ивановне и целую маленькую Лилю.
Л. Сейфуллина.
Валя писать письмо ленится. Кланяется вам и Вашим».
На письме Лидии Николаевны приписка, сделанная Борисом, братом В. Правдухина:
«4/XII-23 г. Москва.
Милый Кока!
Письмо твое получено, ждали тебя или последних и окончательно выясняющих вестей, но не дождались. Видимо, ты решил определенно и не хочешь только об этом писать…
Целую, Борис».