Каменный пояс, 1981

Буньков Семен Иванович

— Боже мой, — как от удара, замотал головой Чумаков. — И не совестно?

— А чего же совеститься, коли иных путей не было? Я ведь не по-твоему, а от души Анне счастья желал. Этакой товар, да за дешевку отдать никто бы не согласился. Сама-то Анна много ли в себе разбиралась? Ты поманил ее, песни ее нахвалил, свел девку с ума, будто она такая звезда, что с большой лестницы не достать, и тем самым ей только страдание доставил. Зато я хоть совестью поступился, больше ни в чем себя упрекнуть не могу. Все для Анны, все для нее! Чего же ей еще надо?

— Значит, с тех пор ты один ее песнями наслаждаешься?

— Выкинула она эту блажь. Недосуг. Вечером Телевизор посмотрим и спать: мне поутру на работу, а ей успеть по хозяйству управиться, — не поняв, что имеет в виду Чумаков, ответил Кувалдин. — Только иногда, если меня нет поблизости и никто ее не услышит, попевает вполголоса. А ведь пыталась было тоже уехать. Когда в тебе разуверилась, узнала где-то про народный хор при Дворце культуры. Я за ней по пятам хожу, про свою любовь твержу, а она одно повторяет: «Помоги до завода добраться!» Как раз выпал мне путь туда, послали по делам из совхоза. Взял я ее попутно, а всю дорогу из башки мысли не выходили: «Нельзя ее в тот хор допускать. Потеряю навек, пойдет она по рукам, слыхать, какая у артистов вольность насчет всякого прочего». И пришлось снова против совести пойти. Задержался я там, нашел

к руководителю хора подход, вечер посидел с ним в ресторане, выложил: дескать, невесты лишаюсь и поделать ничего не могу. Ну, он ее на второй день принял на пробу, послушал песни и начисто забраковал: «Нет у вас, девушка, настоящего голоса. Для деревни гоже, а в наш хор, извините, бездарностей не принимаем!»

Чумаков молча слушал эту поганую исповедь, наливался гневом. Он убил бы Кувалдина, окажись ружье. Убил бы! А Кувалдин, между тем, понимая, что Чумаков переживает самые горькие, страшные минуты душевного потрясения, с новой усмешкой добавил:

— Совестью попуститься не диво! Не я первый, не я последний, коли не хочется прогадать. И никто не вправе меня осудить. Я ведь не ради корысти, а для любимого человека. Вот спросить тебя: чего ты достиг, чем мог Анне светлую жизнь предоставить? За какие доблести она по сей день не может тебя из сердца выкинуть? — Он опять выдал, очевидно, самое сокровенное, мучившее его, но на этот раз не оборвал себя, а грохнул кулаком по скамейке. — Давеча, как увидела, ведро слез пролила. Молчит и плачет. Еле ее успокоил. И детей от меня она не хочет иметь. Чужих детишек приветит, а своих не надо. Почему? Не чумной же я!

— Хуже! — ненавистно сказал Чумаков. — Ты, Спиридон Кувалдин, свою подлость уже ничем не окупишь.

— Но Анне ничего не известно. Это я только тебе повинился, но и то ради моей к тебе ненависти! Чем ты лучше меня, чем дороже? Ладно, я простой шоферюга, а ты, наверно, какой-то ученый…

— Обычный инженер, — поправил Чумаков.

— Тем более, коль обычный, значит разница меж нами не велика. И видом почти не красавец. Чего же в тебе есть такого, чего бы я не имел?

— Подумай, — забрасывая рюкзак за плечо и намереваясь уходить, посоветовал Чумаков. — Посеял зло, так не жди же добра!

— Стой! — резко приказал Кувалдин. — Один ты не уйдешь. И не вздумай остановиться, хотя бы намекнуть на что-нибудь Анне. Было меж вами, как не было. И веры тебе не будет…

— Ты меня опозорил перед ней и рот мне не заткнешь. Пусть Анна всю правду узнает!

Ничто не представлялось столь дорогим и крайне необходимым, чем именно это: сказать Анне правду! У задних ворот, перед входом в ограду, Чумаков оттолкнул от себя Кувалдина.

— Боишься! Душонка дрожит? Построил благодать на зыбучем песке. Не станет жить с тобой Анна!

Тот сжал кулаки, затем бешено рванул на себе ворот рубахи, а все же страх потери его образумил.

— Что ж ты, неужели несчастья ей хочешь? Наши с тобой дороги сошлись и снова на век разойдутся, а ей-то как?..

Анна неподвижно стояла у крыльца, все в тех же галошах на босу ногу, и юбка на ней, как разглядел Чумаков, была довольно застиранная, на рукаве кофты заплатка. Не от нужды. Не от плохого достатка, а от безразличия к себе, словно все прежнее давным-давно в ней погасло, и только в ясных глазах, но и то уже заосененных, еще оставалось что-то живое. Она широко раскрыла их, встретив взгляд Чумакова, быстро смахнула сверкнувшие у переносицы слезинки и пошевелила беззвучно губами, то ли здороваясь, то ли прощаясь.

Именно поэтому Чумаков не сказал ей уже готовое сорваться с языка: «Не верь! Ничему не верь. Не моя в том вина. Я тебя очень любил. Очень…» Не мог сказать. Она и без этого обездолена, лишена радостей и изранена пережитым. Пусть думает, как внушил ей Кувалдин. Это все, что теперь можно сделать для нее доброго и истинно человеческого.

Проводив его на улицу, Кувалдин протянул руку.

— Благодарю, Степан Чумаков! Ты лучше, чем я полагал.

Его руку Чумаков не принял, не ответил и, горбясь, удрученно пошел по дороге к автобусной остановке. Вокруг мирно текла тихая деревенская жизнь, на каждом шагу что-то напоминало детство, молодость, но тотчас меркло и ускользало, и вместе с тем все глуше и глуше, как ветром относимое в даль, становилось минувшее.

Владимир Бухарцев

РОДСТВО

Стихотворение

Случалось, нет ли — я не знаю, но пусть предания правы… С Уральских гор, от Таганая скрипел обоз к стенам Москвы. Холодных звезд качались гроздья, светились ямов огоньки. В санях на кованых полозьях везли железо мужики. В Москву с Урала путь немалый: эх, сколько верст и сколько дней! Вези, лошадушка, не балуй, гужи натягивай сильней. И вот — Москва за перевозом, в ней пахнет лесом и смольем, и тает жесткий от морозов дым над блистающим Кремлем. И, поклонясь Москве устало, рекли слова сквозь мерзлый пар: прими от батюшки Урала наш огнерожденный товар! Вели себя, приехав, строго: делились словом — то ль да се ль, на купола молились богу, с людьми водили хлеб да соль. И разговясь косушкой водки, согревшись в стуже снеговой, рассказы дивные в охотку плели про край далекий свой, где дымом в небо дышат трубы, где от плавилен ночь светла, где от железа руки грубы, где от огня душа светла. И не в ущерб торговле мелкой, стряхнув сосульки с бороды, свои железные поделки несли в торговые ряды. С делами к ночи пошабашив, сходились как бы невзначай, в котлах варили щи да кашу, со зверобоем пили чай. И удивлялись московиты — сие не виделось и в снах: котлы из чугуна отлиты и на железных таганах! Еще Москва из бревен сшита и редок в ней заморский гость, тем дорог свой, в горах добытый, дешевый, крепкий, знаменитый топор

и молот, серп и гвоздь. И вспоминали добрым словом, раденья мудрого полны, тех мужиков в ряду торговом, костры, котлы и таганы. Нет, то не слава, не приманка — обычай доброты таков. Знать, с тех костров пошла Таганка, с уральских, то есть, мужиков. А так ли было — я не знаю, ведь та пора прошла давно, сродни ль Таганка Таганаю, того мне ведать не дано. И я не в праве в этом слове искать далекого родства, но пусть звучат сегодня внове корнями схожие слова. Их много, нужных и полезных, и все они, сказать верней, одних — рабочих и железных, одних — мозолистых — корней. Я с потаенных глубей поднял и смысл, и суть, и естество простого слова, что сегодня зовется гордо: мастерство. Я славлю труд, отлитый в гранки, в нем слов родство найдете вы любой обточки и чеканки, любой отделки и огранки — от Таганая до Таганки, от Златоуста до Москвы.

Александр Виноградов

ВРЕМЯ

Стихотворение

I

У просеки грустно Застыли борки, Как будто у русла Ушедшей реки. Притоки тропинок — Замшелый песок. Иголки хвоинок, Как стрелки часов. Зацепишься взглядом — Пенек-старичок. Кольнет: неразгаданно Время течет. Безудержный хвойный Пылит бусенец… А волны, а волны Годичных колец.

II

В березовом блеске Атласной слюды От грамот смоленских Остались следы. Штрихи, как в тумане, На белой коре, Как воспоминанье О древней заре. Как будто бы повесть Времен не читав, Забыл на полслове Старинный устав. И пни — не открытки: Читать я отвык, Что кроется в свитке Колец годовых.

III

Не вскрикнет сорока, Не стукнет желна. Уткнулась дорога Под бок, как жена. Не гаркнет ворона, Усевшись на пень. Забылся сморенно Умаянный день. Так смутно и тихо, Что ловишь, привстав: Будильник затикал Иль дальний состав?

IV

И нощно и денно Без звуков трубы Идут по деревне Колонной столбы. На просеку выйдут, На ближний угор, И рядом увидят Линейный простор. У высоковольтных Державных опор Застынут невольно И глянут в упор. Хоть нет семимильных Желанных сапог, У них, многожильных, Шаг мощно широк. Шагают по руслу Ушедшей реки, Где рядышком грустно Стоят сосняки. И тянут распевно Не песню одну, А к свету деревню И в общем — страну.

Леонид Блюмкин

ДОВОЕННЫЙ РЕПРОДУКТОР

Стихотворение

Репродуктор довоенный, где бумага и магнит, друг мой добрый, сокровенный, он давно уже молчит. Вид довольно мрачноватый, в хрупком горле мало сил. Но в годах пятидесятых он еще нам послужил. Репродуктор довоенный на гвозде полдня дремал, но ему самозабвенно вечерами я внимал. Он волшебник настоящий, хоть и был созданьем рук, этот черный круг шуршащий, то поющий, то хрипящий, все на свете знавший круг. Репродуктор лет преклонных, дома вещий старожил, предок стереоколонок, он свое отговорил. Может, глуше, чем стоваттный нынешний «ихтиозавр», но внушительно и внятно он о времени сказал.