Каменный пояс, 1981
Шрифт:
— Хватит! Сейчас хлопот у нас повыше усов. Должно разнести всю эту беду дымом. Так, Петя?
— Так, — помушнел каменщик. — Спасибо, Герман, что прощать умеешь. Ребятишек ведь у меня двое… Я свой грех делом закрою!
К концу июля осталась только штукатурка и покраска. Но цемент уже кончился, не было в колхозе ни известки, ни краски. Сидели мужики несколько дней без дела, спали в запас.
Герман каждое утро и каждый вечер ходил к председателю, и тот, наконец,
— Что ты ходишь, кишки из меня выматываешь? Ну где я тебе возьму эти цемент и краску? Рожу, что ли?
— А мы простаивать днями должны?
— Не знаю. Не простаивай! Вот прораб из города приедет, там видно будет!
Приехал из города Степа. Ничего утешительного.
— Можно купить, но только в розницу.
— Это как?
— Ну, значит, за наличный расчет… А колхоз и школа на такое пойти не могут. Надо только перечислением.
— Так что же делать?
— А черт его знает.
Начались затяжные августовские дожди. По утрам ненадолго выглядывало солнышко, а потом спускался мелкий бусенец и шел весь день, до вечера. Вечером ненадолго обмытая заря показывалась на горизонте, обнадеживая людей, но после полуночи опять собирался дождь. В один из таких дней пришел к шабашникам Степа, объявил:
— Сегодня подписали ваши процентовки. Завтра валяйте в кассу денежки получать… Восемнадцать тысяч выгнали, так что есть смысл и погулять! — чувствовалось: Степа старается задобрить Германа. Но Герман был мрачен:
— Рано еще нам гулять!
Первая за лето получка, кажется, должна была подействовать, как первая выставленная весной рама. Но такого не получилось. Не было результата… Не выполнялись договорные обязательства. И все они, такие разные, были угнетены чувством своей виновности перед селом. Всем хотелось (и это было уже недалеко) постоять у парадного входа в новую школу, увидеть входящих в нее детей и взрослых, порадоваться вместе с ними. Самое странное, заметил Герман, такое ощущение возникло в бригаде совсем недавно, но расти начало, как на дрожжах.
Ночью сирень гудела жирной, переполненной хлорофиллом, листвой. Колотился в окошко ливень. Германа разбудил Петя.
— Слушай, бригадир! А ведь мы можем сброситься! А?
— Опять ты за свое? — заворчал Герман. — Мало того, что было?
— Не понял ты меня. Завтра получка, по три с лишком дадут… Что же, их сразу прижилить и все? Кинем по сотне, хрен с ним, и купим эту самую краску и цемент, и известь… Заканчивать надо.
— По сотне будет мало.
— Ну так по две.
— Ты согласен?
— А то нет, что ли?
— Так…
— А потом колхоз рассчитается продуктами или еще чем.
Герман окончательно продрал глаза, улыбнулся.
— Ты, Петя, не каменщик, ты — президент. Ей-богу! Так мы и сделаем… Вся тут и недолга!
…Теперь даже поздними
Следом за штукатуркой начали побелку краскопультом, привезенным Петей из города. Герман допросил Петю без церемоний:
— Не краденый?
— Свой, Герман. Чтоб мне провалиться… Из старых, списанных, по частичке собирал. Да еще и усовершенствовал: смотри, как нежно накладывает раствор!
— Ну ладно. Ты прости, что я так спросил тебя. Не хочется позору…
— Не будет его больше. Никогда.
Они опаздывали к сдаче на неделю. Это вначале расстроило всех. Но Степа, занимавшийся отладкой тепловых приборов и санузлов, успокоил:
— Новый учебный год можно начать и в старом здании. В сентябре еще тепло. Ничего.
В день завершения работ приехала на рейсовом автобусе Маруся.
— Я уж тебя прямо не чаяла живого увидеть, — обнимала она Германа. — Давай заканчивай все. Поедем домой. Хватит. Тебя с завода приходили спрашивали.
— Закончили, мать! — смеялся Герман.
Он похудел и казался молодым не по возрасту.
Гуляли с Марусей в сопровождении наипреданнейшего Рыжика по узким улочкам Мокроусова. Стояли на берегу, у развалин старой крепости, и Герман говорил:
— Опять надо уезжать… Затоскую я, мать!
Она удивленно глядела на него: давно уж не видела таким светлым, разговорчивым.
— Ты о чем, Гера?
— Да вот об этом… Тут родина моя, Маруся!
После дождей установилось в Мокроусове погожее бабье лето. Боязливые пленицы стояли в синем воздухе. Уплывали к югу грустные косяки журавлей. Тревожный, призывной крик их в устоявшемся, светлом, как хрусталь, воздухе, навевал грусть. Люди, работавшие в полях, на огородах, останавливались, прикладывали к глазам ладони, подолгу, молча провожали птиц взглядом.
— Каждая птица, мать, должна помнить свой берег…
Поздним вечером Герман, Маруся и все ребята пришли в школу, открыв парадный вход своим ключом. Они в каждом классе включили свет, и здание засверкало, отражаясь в тихом холодном пруду. Стояли в торце коридора, любуясь сверкающим полом, белыми стенами, вслушиваясь в очаровывающую тишину. Неожиданно в вестибюле стукнула дверь. Кто-то шел к ним легкой, быстрой походкой.
— Эй, кого бог несет? — спросил Герман, насторожившись.
Приблизился к стоявшим парень, высокий, в черном строгом костюме, голубоглазый.
— Это я, отец, Никита! Я только что с автобуса. Гляжу, огни зажглись. Дай, думаю, загляну… Дело в том, что послали меня сюда работать, директором этой школы!..
— Ты узнал меня? Ты же меня так давно не видел?
— Узнал. Неужто отца родного так трудно узнать. Да и альбом твой, фронтовой, у меня хранится! — Никита улыбался спокойно.