Каменный пояс, 1983
Шрифт:
— Тогда прошу разрешить мне завтра же спикировать на переправу звеном.
— А вот этого, дорогой капитан, я не могу. Не в моей это воле, — развел руками Лунев.
— Что, что? Как это звеном? — остановившись, спросил Овсий, непонятно к кому обращаясь.
— Да вот, товарищ Макаров предлагает пикировать на переправу не по одному, а звеньями, — сказал Лунев.
— Вот как! Значит, пришел, увидел…
— А с горы виднее, товарищ комиссар, — не задумываясь, отпарировал Макаров.
— Слыхал, командир, — Овсий повел рукой в сторону Макарова, как бы приглашая Лунева полюбоваться на нечто забавное. — Капитан
— То, что вы называете самодеятельностью, я понимаю как самостоятельность, инициативу и находчивость экипажа в создавшейся боевой ситуации, — сказал Макаров. — В приказ такая самодеятельность не укладывается, а в бою без нее не обойтись.
Выработанная привычка оставлять последнее слово за собой не позволяла Овсию уйти от разговора, и он назидательно произнес:
— Инициатива и находчивость не должны исключать установленных норм и правил для военнослужащих и, прежде всего, дисциплинированности.
— У реальной действительности, товарищ комиссар, свои правила, а те, о которых вы говорите, нужны были при полетах на учебные полигоны, — опять возразил Макаров.
— А ты докажи, капитан, докажи, — вмешался Лунев, хитро посматривая на Макарова. — Убеди нас, что без этой самой самодеятельности сейчас не обойтись, что у сегодняшней реальности свои законы и правила.
— Да, да, воплотите в факты ваши рассуждения, — не без удовольствия подхватил Овсий.
До сих пор ни сам Макаров, ни кто другой из его эскадрильи не распространялись о том, что при выполнении боевых заданий они действуют по своему усмотрению, часто принимая решения уже в воздухе, с учетом обстоятельств. Макаров, однако, не собирался что-то скрывать от командира и комиссара. Он и раньше догадывался, что Лунев, если не все, то кое-что знает о самовольных его действиях в воздухе.
— Хорошо, — продолжал Макаров, — возьмем свежий случай с Загорцевым из второй эскадрильи. За два вылета его звено в один день потеряло два самолета. В каждом вылете по самолету. За день до этого ту же переправу у деревни Стефанешты бомбили другие экипажи. Те и другие летали строго по правилам, то есть привязанными к одной прямой, прочерченной штурманом на карте. Так что немецким зенитчикам оставалось только поджидать очередного появления наших самолетов. А откуда и на какой примерно высоте они появятся, немцы уже знали и, естественно, пристрелялись. После второго вылета Загорцева, так и не разбившего переправу, вылетел Лозовой. Так вот, Лозовой нарушил правила, а, стало быть, и дисциплину. Но, как знаете, разбил переправу и вернулся без потерь.
— Значит, он изменил маршрут? — спросил Лунев.
— Сманеврировал, товарищ командир.
— А точнее?
Немного подумав, Макаров пояснил:
— Примерно на полпути к цели Лозовой развернулся на девяносто градусов влево. Километров через пятнадцать развернулся вправо и взял прежний курс. Так пересек Прут, и уже на территории немцев сделал еще два правых разворота и вышел на переправу с той стороны, откуда немцы меньше всего ожидали.
Когда Макаров смолк, Лунев, не то одобряя, не то осуждая, коротко бросил:
— Каково?
Овсий
— А что, командир, еще пару таких бесед с Макаровым — и я проголосую за пикирование звеном. Макаровская эскадрилья воюет все-таки успешнее других, — сказал он.
Попросив разрешения, вошел дежурный по штабу и доложил:
— Из штаба армии сообщили, что у деревни Редеуцы разбитая сегодня переправа восстанавливается.
— Хорошо, идите, — отпустил дежурного Лунев и обратился к Макарову:
— Кто полетит?
— Скорее всего Лозовой, — ответил тот.
— О твоем предложении и просьбе твоей, Сергей Захарович, при первой возможности доложу командующему. Правда, он обещал сам быть у нас, но когда — не знаю. А теперь иди ужинай и отдыхай, сколько успеешь, а мы тут с комиссаром потолкуем еще минут пяток.
Макаров вышел, по привычке посмотрел на небо, усеянное звездами. Постоял, наслаждаясь обилием свежего воздуха и, решив, что на ужин идти уже поздно, пошагал к стоянке своего самолета, где, как оказалось, его поджидал Лозовой.
Расположились на разостланных чехлах самолета, с некоторых пор ставших ночной постелью для экипажей.
— Там, на хвосте, командир, ужин тебе, — сказал Лозовой и тут же спросил: — Ну, что там, чем порадовали?
— В основном душевным разговором с Овсием, — сочно похрустывая редиской, ответил Макаров.
— А командир что?
— Доложу, говорит, командующему.
Помолчав, Макаров с убежденностью человека, уже принявшего про себя решение, продолжал:
— Я вот что думаю. Надо всех их поставить перед фактом. Каждое новое дело всегда кажется сложным. Но через это надо пройти. Переправы должны уничтожаться с первого вылета. А то ведь сколько мы побросали бомб рядом с переправами, пикируя поодиночке. Не воюем, а утюжим воздух. Будем действовать, пока еще есть на чем летать. Теперь потеря каждого самолета будет ощущаться с большей остротой, чем в первые дни, когда их было много. Кстати, сейчас звонили из штаба армии — с утра лететь на Редеуцы.
— Это где сегодня разбили? — догадался Лозовой.
— Да, говорят, с наступлением темноты немцы там застучали топорами. Но утром уточнят.
Макаров остановил Лозового, заговорившего было о том, что его, Макарова, может ожидать в случае какой-либо неудачи.
— Подожди! Во-первых, все продумано, все рассчитано и все должно получиться как надо. Во-вторых, разбитая с первого вылета переправа — уже маленькая победа. А победителей, говорят, не судят. Значит, так… Там на КП я сказал, что на Редеуцы полетишь ты, но утром мы это дело переиграем, и полечу я. Со мной пойдут Когтев и Пряхин. Их надо предупредить, чтобы до завтрака были здесь у меня. А сейчас, Иван Тарасович, давай вздремнем, а то скоро и светать будет.
Рано утром следующего дня экипажи Когтева и Пряхина собрались у самолета комэска. Макаров предстал перед собравшимися свежевыбритым, подтянутым, в начищенных до блеска сапогах. Алевший на его груди орден Красной Звезды красноречиво напоминал о боях командира с немецкими фашистами еще в небе Испании.
Окинув всех строгим взглядом, Макаров начал не с того, что от него ожидали, а обратился к стрелку-радисту Когтева:
— Старшина Бравков, каким должен быть подворотничок на гимнастерке?