Каменный пояс, 1986

Зыков Юрий

Ребята то шныряют в лес, то отстают, а то уносятся вперед по дороге. Тогда ягод мне почти не перепадает, но зато я легко нахожу гриб — возле него воткнут в землю сучок — и имею возможность читать начертанные Ярославом на пыльной колее надписи. Эти надписи часто устилают пройденный нами путь. Они не отличаются разнообразием, всего два слова: польза и вред. Система ясная. Напротив придорожных кустов малины, выделяющегося своими габаритами гриба и других приятных неожиданностей

Ярослав пишет — польза. Там, где встречаются заросли крапивы, кусты волчьих ягод, наехавший на дорогу валун, вычерчивается — вред.

Последнее время у сына определилась потребность резко разграничивать действия и окружающие предметы на полезные и вредные. Его рисунки пестрят табличками: пляшут два зайца — польза, за елкой спрятался бородатый зубатый мужик с ружьем — вред, солнце светит — польза, на поляне гриб — вред — значит, поганка.

— Ярошка! Польза! — верещит где-то впереди за поворотом Ромка.

— Да ну тебя, — Ярослав увлечен выскабливанием очередной надписи против встретившейся на дороге колдобины.

— Ну, Яроха! Иди скорее! Здесь такая польза!

Ярослав не выдерживает, обрывает на середине слово и стремглав спешит на голос.

Ромка с удовольствием принимает участие в игре брата, выискивает любопытное и необычное на дороге, но в то же время внимательно следит за Ярошкой. Тот в азарте пытается иногда воспроизвести свою подвижническую надпись на стволе дерева или камке.

— Яроха! Не оскверняй природу! — звонким и негодующим голоском сдерживает он в этом случае Ярослава, чем доставляет ему большие неудобства и неудовольствия.

Прошлым летом Ромка увидел плакат: суровая, обезображенная порубами и надписями береза оплела своими надломленными ветвями страшно напуганного небритого дядю. Плакат вместе с поучающей надписью: «Не оскверняй природу» произвел на сына потрясающее впечатление. С тех пор я не могу себе позволить выбросить на улице даже ненужный трамвайный билет. Если же такое, ненароком, случится, я знаю, Ромка оглянется по сторонам — не заметил ли кто, быстро поднимет выброшенную бумажку, а меня приглушенным голосом предупредит: «Папа, оскверняешь».

— Яроха! — доносится уже откуда-то сбоку требовательный голосок.

— Да ну тебя! — и затравленный Ярошка выскакивает на дорогу.

У меня подозрение, что старший сын вкладывает в свои слова нечто большее, чем сведения о полезности вещи. У меня тоже было подобное в его возрасте. Только я вычерчивал слова: война и мир и был твердо уверен в магическом действии написанных мною слов. Надпись «война» должна напугать моих недругов, заставить плохих людей бежать долой с хороших и добрых глаз; слово «мир» — возбудить у людей радость и ликование, веселые улыбки и смех.

— Папа! А катер можно на казну купить? — подскакивает ко мне Ромка.

— Катер. Чего уж катер! Корабль можно купить.

— Яроха! — взвизгивает Ромка. — Корабль можно купить.

Ярошка взбирается на привалившуюся к обочине корягу и объявляет:

— Я — Сугомак! Кто со мной?

— Я! — прыгает Ромка вокруг коряги.

— Я, — говорю я, проходя мимо.

— Лево-наверх! Норд-вест-румб-аксель! — вытряхивает Ярошка из себя все морские, почерпнутые из Житкова, термины. — Абордаж!

— Норд-ваксель! Кого дашь! — восторженно вторит Ромка.

— Свободу Чили! Руки прочь от Занзибара! — это уже из телевизора и Чуковского.

— Прочь от... — непонятное и трудное слово младший сын заменяет набором неупорядоченных «з».

Обстановка накаляется до предела. Ребята размахивают сосновыми палками, бросаются в заросли кустарника, что-то там ожесточенно крушат и, довольные, возвращаются назад.

— Ярошка! Видал, я как дал, а он как грохнется! Голова вон туда полетела.

— Ага! А ты видел, я того, который с дерево, с одного раза — бац!

— Ага! Ярошка... Ну, погоди! А я как... Ну, Яроха...

Пацаны подпрыгивают, почесывают ноги. На ногах явные крапивные следы. Видимо, «те» без боя не сдаются. Но я спокоен. Главное, найденные сегодня сокровища будут использованы прогрессивно.

Лес расступается — и перед нами открывается площадка, упирающаяся в каменное обнажение горы с зияющим у земли черным провалом.

— Ниче себе! МАЗ может въехать, — уважительно говорит Ромка и жмется к моей ноге.

— Въехать-то въедет, да только не выберется, — в тон ему уточняет Ярошка, беря меня за руку.

Пещера действительно производит внушительное впечатление. Хмурое нагромождение серых плит и валунов уходит в глубь земли, чувствуется, что наружу выглядывает только краешек цельных монолитов, перед огромностью и необъятностью которых спасует не один МАЗ.

— Пап, а ты говорил — оскверняли, — смотрит на меня Ромка.

Да, говорил. Что-что, а это сын запомнил. В моей памяти пещера осталась разноцветно-лубочной, испещренной снаружи фамилиями, инициалами, краткими изречениями.

— Время съело, наверное, — отвечаю я.

— Как это?

— А так. Дожди, ветры, снег — убрали, стерли все.

— А почему сейчас не пишут?

— Почему, почему! — сердится Ярошка. — Ты один, что ли, свои плакаты читаешь?

Увязавшийся за нами настырный слепень делает вираж, нацеливается на кого-то, промахивается и врезается в темную пасть пещеры, откуда тут же пулей вылетает обратно и уносится прочь. От пещеры веет зимней стужей и сумраком.

— Пап, вред? — кивает Ромка на пещеру.