Каменный пояс, 1988
Шрифт:
Она поставила пустую чашку, погасила свет, легла.
Когда он уезжал — в квартире становилось особенно пусто, Люся скучала в первые дни, но после находила какое-нибудь занятие, вечерами читала Паустовского или шла в кино, на людях время бежало быстрее. И никогда не могла представить — как ему там… Писем Киселев не писал, а, возвращаясь, рассказывал мало, только ворочался, дергался в первые ночи и бормотал что-то.
Утро было пасмурное. Он, как всегда, поднялся раньше. На столе стояли кофе, булочки, масло и сыр. Ели они без удовольствия, поглядывая на часы. Киселев был сосредоточен и подтянут, от вчерашнего раздражения не осталось и следа. В первое время Люсю удивляло, как ревностно он относился к работе, никогда не опаздывал, называл ее «службой государевой», а зарплату — жалованьем, но после поняла, что это от отца, это так же постоянно, как сигналы точного времени.
— Кстати, больше я не езжу, — сказал Киселев. — Это в последний раз.
— Что-нибудь случилось?
— Нет, пока ничего.
— Тогда почему?
— Это, Люся, сложный вопрос, — начал Киселев, отодвигая чашку. Помолчал минуту. Об этом они заговорили в первый раз, раньше все считалось само собой разумеющимся — для дома, для будущего.
— Неужели настолько сложный, что я не пойму? — не выдержала Люся. В углах губ у нее обозначились складочки.
— В каждом деле есть черта, за которую переходить не надо.
— Ты просто устал. Все устроится…
— Нет, Люся. Сейчас все научились деньги считать. Даже там. — Киселев неопределенно мотнул головой.
— А еще говоришь, что трус не играет в хоккей…
— Но нельзя играть до старости. Нам пора.
— Ты о чем? — спросила она растерянно.
— На службу опаздываем… — Киселев посмотрел на часы, чуть расслабляясь. — На чем все держится? На умении писать наряды. Если как обычно — то больше пятнадцати рублей в смену не заработаешь. А ребятам нужно двадцать пять, или тридцать. Иначе ехать не стоит. Вот они и вызывают меня, когда смекнут, что плохо с деньгами получается. Я приезжаю и пишу. Потом иду к прорабу. Закрывать. Так вот это теперь — самое трудное. Докажи ему, что котлован вручную вырыли и грунт пятой категории…
— Ты доказал? — спросила она.
— Спорили часа два с начальником участка.
— Его вручную вырыли?
Киселев посмотрел на жену, как на маленькую девочку.
— В том то и дело, что экскаватором. Сунули местному парню тридцатку — он за два вечера… После лопатами подровняли…
Только в троллейбусе до нее дошло, что он больше никуда не поедет… Сначала она даже обрадовалась — от этих поездок веяло не только хвоей, но и вполне реальной опасностью. Однако теперь ей казалось, что все это в «пределах дозволенного». Одни едут к морю, Виктор на север. За счет отпуска. Его приглашали наперебой, он долго выбирал… Теперь все. А жаль…
Но в институте, отвечая на звонки и подписывая бумаги, Люся быстро успокоилась. Потом долго сидела на техническом совете, американская фирма заинтересовалась их новой установкой, предлагала встретиться, это было так неожиданно для всех, что в конференц-зале зашептались, задвигались, загудели, когда директор закончил читать письмо. В перерыве он подошел к ней:
— Вы, Людмила Васильевна, будете участвовать в переговорах. Госкомитет, конечно, даст своих переводчиков, но нам нужны и ваши впечатления.
Вокруг них стояло почти все институтское начальство, мужчины в годах, степенях и званиях, но в наступившей паузе Люся услышала, как заскрипели они зубами от зависти.
В отдел она возвратилась поздно. И, снова вспомнив о муже, невольно поморщилась; пусть делает, что хочет. Киселевские переживания вдруг показались ей мелкими и смешными. Надо вот к поездке успеть сшить костюм, чтоб не угадывалось под ним разных швов на лифчике. Посмотрит на нее какой-нибудь мистер Джексон из штата Калифорния, и сорвутся контакты…
Киселев вздохнул, он одно знал твердо — ничего «так просто» не получается. В голосе жены, когда она говорила о «той книге», угадывалось лишь удовлетворение, что добилась своего, настояла или выпросила… Но Киселев заметил, с какой настороженностью она слушала его, и решил, что надо проверить…
Он вовсе не был ревнивцем, устав их акционерного общества позволял небольшие увлечения «в пределах здравого смысла», про них потом можно было рассказать в любой компании и посмеяться. Но по тому, как Люся отвела глаза, как замолчала, Киселев был почти уверен, что вышло нечто большее. Нарушение устава.
День начался с телефонных звонков. С текущими делами разделался к обеду. Стало ясно; ничего в лаборатории не произошло, стенды стояли на местах, никто не разводился, никто не собирался уезжать… В коридоре беспрерывно слонялись лаборанты с вечными разговорами о футболе, стучали пишущие машинки, словно соревнуясь в скорости, шеф сидел на каком-то совещании, и его кабинет был непривычно пуст.
Киселев любил эту суматошную жизнь. Непосвященному казалось, наверное, что никто о работе не думает, а встретились старые приятели новостями обменяться. Но так виделось только со стороны. Киселев знал, что подготовят стенд и через полчаса лаборантов из коридора как ветром сдует, а к вечеру на шефском столе будут лежать результаты…
Часа два он просидел над бумагами. Не спеша перелистывал готовые страницы, проверял формулы, графики. Текст был написал от руки, Киселев не перепечатывал его, «чтоб не сглазить». Было приятно сознавать, что все это он сделал сам, все принадлежит ему, и, может быть, такого нет ни у кого. Он верил в священность ежедневной размеренной работы. Ландау, погибший в пьющем лаборанте?.. Нет, нет, ерунда! Все равно Ландау из него не получился бы. Киселев не верил в озарение. Только по щепочке, по гвоздику, сегодня, завтра и всегда. Что легко достается — легко теряется. И тут совсем не к месту он вспомнил о своих делах… О поездках с разными компаниями, о нарядах, строительных лесах, нулевых циклах…
Они напоминали Киселеву заряд аммонала. Безобидный полиэтиленовый мешочек с серым порошком. И где-то ползет огонек по длинному бикфордову шнуру… Если шнур не обрезать — взрыв. Эти листочки с формулами так разнесет, что не собрать… Сегодня утром он решил п р е к р а т и т ь (от решения опасность значительно уменьшилась, но не исчезала вовсе). И еще жена.
Ох, Люся. Перед ним проплыло ее растерянное лицо с виноватой улыбкой, и он отвернулся, не поцеловал ее, как целовал всегда, когда возвращался…