Каменный пояс, 1989
Шрифт:
— Люди голодные, истощенные, как же они дадут высокую выработку… — И заплакал, зажав взмокший нос, встряхиваясь от внутренней дрожи.
С полминуты все молчали, наконец секретарь обкома встал и предложил пройти по участкам. Николай Демин шепнул Кариеву, чтобы тот шел домой, но он пошел со всеми, уже справившись с собой, но — странно — не чувствуя никакого стыда за слезную свою слабость. Николай работал в то время сменным директором — была в войну и такая должность.
— Вот что, товарищи, — сказал секретарь, когда обошли участки. — Демина освободим от производства, пусть займется организацией столовой в цехах. Надо накормить людей. — Он вынул блокнот, черкнул и, вырвав листок-бланк, подал Демину: — Поезжайте на шестую базу, получите овсяной крупы. —
Когда расходились, Николай шепнул Кариеву:
— Ничего, подкормим народ, веселей станет. А тебе я выпишу литр спирта, обменяешь на продукты.
Он слышал Николая отчетливо, но вымолвить хотя бы слово было мучительно. Все последние дни он ходил квелый, сонный, а ночами не мог заснуть. И вот была одна такая ночь… плакал, задыхался Малик, у него был дифтерийный круп, уже умирал не один раз, и казалось, только чудом его спасала мать. Ребенок плакал и задыхался, а он лежал неподвижно, и было все равно, умрет малыш или нет, или оба они умрут — все равно. Проснулась жена, включила ночник и увидела, что он не спит. Кинулась к мужу, потом, опомнившись, скакнула к ребенку, «как тигрица», — вспоминалось потом. А тогда — было все равно, все равно!..
6
Малик родился за год до войны и в первые же месяцы начал болеть; стало ясно, что Мастура на работу уже не вернется. А институт, в котором проучилась два года, она оставила еще раньше из-за мужа: у него в тридцать восьмом году открылся туберкулез.
Он худел, покашливал, ровно что-то крепкое, духовитое беспокоило в горле, но потом, кашляя, стал чувствовать боль в груди. И уставал очень. Работы в техотделе невпроворот, да он еще вычерчивал, выделывал артиллерийский ящик, хотя и были чертежи свыше, но он-то видел несовершенства и пробовал изменить конструкцию — и в конце концов изменил, получил авторство… работа, работа, еще и занятия в комбинате рабочего образования. Собственно, комбинат был вечерним филиалом индустриального института, оставалось учиться еще два года — и диплом о высшем образовании, мечта его, мечта Мастуры! Но он перестал ходить на занятия. Мастура узнала об этом только через месяц и… такого огорчения, обиды, но главное, такого напора он не ожидал от кроткой своей жены! «Ты не имеешь права быть малодушным, не можешь обижать меня, предполагая, что я… — Слезы, злые, добрые, какие-то умные и трогательные слезы. — Предполагая, что я… не снесу всей ноши. Хозяйство, дети, все остальное — это в силах женщины!..»
Они садились вместе, чертили, писали контрольные, читали попеременно политэкономию вслух, успевая браниться — да вот насчет покупки коровы. Многие семьи инженеров держали коров, хотела держать и жена, а он упрямился и говорил, что не даст ни рубля… словом, то был болезненный, ничем не объяснимый каприз. Но словно с уросливым ребенком, она и тут справилась с его упрямством: корову все-таки купили, и теперь малыши и сам Кариев пили парное молоко.
Потом ему дали путевку в санаторий. Но как было ехать? Двое детей, одному четыре, другой грудник, домашнее хозяйство, да вот корова… И опять он зло чудил: никуда он не поедет, и черт с ним, с туберкулезом! Но она уплатила за путевку, собрала мужа: «Нет же, милый, надо поехать! А мы будем писать, будем скучать и ждать. Правда, милый, не думай ни о чем!..» И он поехал в Теберду, лечился там, пил кумыс, болезнь пошла на убыль. Он возвратился домой в июне, через день началась война.
В ноябре стали прибывать эвакуированные заводы, и сразу три — московский, херсонский и сумской — должны были разместить свое оборудование на площадках плужного; их завод вместе с приезжими переходил на изготовление военной продукции. Сухие сорокаградусные морозы! Привезенное оборудование выгружалось вдоль железнодорожного полотна, его тащили на руках, впрягшись в лямки; лобовые, расточные станки волокли в первую очередь и ставили в барачном здании, где прежде
В заводских кадрах происходила большая перетасовка, сменились начальники цехов, участков, а вместо Малашкевича директором стал сумской инженер Тверезый. В первое время Малашкевич возглавлял эвакопункт, затем получил назначение строить новый металлургический завод. Рабочие очень жалели о своем директоре, — это был простецкий человек из кузнецов, партизан, о народе заботился, строил жилье, детские ясли и садики. Главный диспетчер тоже был из приезжих, и когда он по селектору докладывал, спрашивал с мастеров и цеховых начальников, то все вспоминали Малашкевича: у него не было такого командирского тона, хотя он и воевал в гражданскую.
— Пармузин, сколько корпусов собрал?
— Шестнадцать.
— Этакий, сколько фрицев оставил в живых!
— Деталей нам не дали.
— Андреев, почему не дали деталей пятому цеху?
— Все дали. Начальник смены не организовал работу.
— В штрафной батальон бы кое-кого! Чтоб кровью искупил ошибки!..
Но на фронт хотел едва ли не каждый заводчанин, писали заявления в военкомат и в райком, однако брали немногих, остальным отвечали: вы здесь нужней. Где нужней — это знает начальство, а где честней — про это каждый думал сам, может быть, и ошибаясь… А завод находился на казарменном положении. С организацией столовых хорошо похлопотал Николай Демин, прокормом обеспечил, даже выпуск посуды наладил: тарелки и ложки штамповали, лудили здесь же, в механическом цехе. Подкормившись, люди немного окрепли и зиму с сорок первого на сорок второй сумели пережить.
Пришла весна, снег на заводском дворе осел, потек ручьями, и открылись кучи отходов, копившиеся долго. Проезды между цехами узки, в колдобинах, по ним едва пробирались конные подводы, груженные готовой продукцией.
В теплый апрельский день Кариев увидел, как пришли на завод ученики ФЗО — знакомиться с производством. Это были худые, бледные после зимы дети, все как один босые, потому что, сберегая обувь, оставили ее в общежитии. Они перепрыгивали через канавки, гуськом прошли по разбитому деревянному настилу в проходную, стали у входа в инструментальный цех, там весь пол усыпан металлической колючей стружкой. Кто остановился, боязливо перебирая ногами, другие пытались пройти, осторожно минуя стружки. Но вот вышел начальник цеха Андреев и позвал ребят в свой кабинет.
Кариев стоял в стороне, плакал и понимал, что это нехорошо, никто ведь не плакал, сами же дети были веселы, крикливы… пригревало солнышко, сладкая вонь от маслянистых стружек перед цеховым подъездом мешалась с терпким, горько молочным запахом почек на акациях. А он, такой слабый, жалобил себя бесполезной слезой. Его усталость была особого рода — в нем худел и вянул дух, а суровая правильность теперешней жизни кривилась в его слезоточивых глазах: люди сдержанные, вроде Николая Демина, казались бесчувственными, военпреды нахалами, мастера неумными, бездушными погоняльщиками, а их усилия сделать жизнь вокруг себя сносной — бесполезными. Что они могут, что может он?
В который уже раз его спасал Николка, Демин Николай! Он добился, что Кариева перевели в сборочный цех ведущим технологом. И тут Кариев понемногу начал осознавать важную для себя истину: пусть хотя бы и маленькое твое усилие может повернуться пользой для людей… Еще в первые месяцы войны сборку снарядов производили в тесном и малопригодном для дела здании, прежде в нем хранились заводские архивы; потом участок сборки перевели в помещение бывшей чаеразвесочной фабрики, но это было далеко от станции. Кариев предложил переделать склад литейных материалов под сборочный цех; вставили окна, настлали полы, подвели отопление, горячую воду, сжатый воздух — словом, оборудовали, как надо. И людям ближе до работы, и железнодорожная ветка — вот она, рядом.