Каменщик, каменщик
Шрифт:
А Жека по-прежнему молчала, словно всё на свете - лагерь, ссылка, плач мальчугана - значили для нее не больше, чем эти пустые стены, голая печь и плохо уложенные через лужу доски. Словно за всем этим текла невидимая, закрытая от всех Жекина жизнь, которую Павлу Родионовичу не понять и куда не проникнуть. Однако сама Жека не только проникала в Челышева и узнавала его прошлое, но даже схватывала нынешние зыбкие, внезапно всплывшие в нем надежды. А Жекины глаза будто увещевали капитана: "Понимаю, вам тяжело. Привыкли о ком-то заботиться, а теперь не о ком. Поэтому, даже не поздоровавшись, брякнули об очках...
– Не расстраивайся, Кутик, - повторила Надежда Токарь.
– Павел Родионович не будет приказывать Жеке. Жека уедет с нами.
– За ней второй поляк увивается, - сквозь слезы улыбнулся юноша.
– Мне это сообщать не обязательно. Я - человек посторонний, - помрачнел Челышев. Он видел, что хозяйке пора собирать брата, но все равно не поднимался, пил сливовицу и не мог отвести взгляда от Жеки. Время сжалось до того, что чудилось: вот-вот оно взорвется. В страду - сутки кормят год, а тут секунда могла перевернуть челышевскую судьбу. Капитан все откровенней вбирал в себя Жекино лицо, едва прикрытую синей бумазеей шею, оголенные по локоть руки и весь переполнялся жалостью к этой девчонке. Воздух вокруг нее дышал, и пространство между капитаном и Жекой пересыщалось грозовыми разрядами.
Снова скрипнула дверь, и в комнату колченого пролез поджарый мужчина. "На иностранца похож, - подумал Челышев.
– В лице ничего еврейского".
– Милости просим!
– вскочил он, предлагая выпивку и закуску. Вошедший с грустной усмешкой скареда взглянул на разгулявшегося вояку, и Челышеву стало не по себе. За два года наступления он привык, что в домах и хатах к столу зовут не хозяева, а те, кто приносит еду.
– Что он здесь распоряжается?
– снова всхлипнул юноша.
– Садись, Альф.
– Надежда Токарь вытолкнула из-под стола табуретку.
– Не гожусь я для мирной жизни, - тихо сказал Челышев Жеке.
– Годитесь...
– еще тише ответила она.
– Наливай, Альф. Это сливовица, - сказала хозяйка.
– Товарищ капитан проездом. Ой, что-то от градусов петь захотелось...
Вдруг на ее коленях очутилась очень похожая на саму Надежду Токарь гитара, и хозяйка повела низким голосом "Мой костер", но не романсово, как у Чайковского, и не на цыганский манер, а куда разухабистей и откровенней.
"В Бронькином отделе наловчилась..." - подумал Челышев, но тут песня захватила его, словно они с Жекой в самом деле бродяжили. Но ведь ни в какие дни не сходились и лишь третий час глядели друг на друга через стол.
...Кто-о-то за-автра-а, со-око-ол мо-ой,
На гру-у-ди-и мо-оей раз-вья-яжи-ет
Узел, стя-а-ну-ты-ий та-обо-ой...
Хозяйка пела, может быть, намекая, что Челышеву пора отчаливать. "Но причем тут узел? Не он тот узел стягивал, а распутает второй поляк. Втолкнет Жеку в пассажирский поезд и повезет не в китайскую державу, а в Польшу или еще дальше... А ты колотись на нарах о вагонку и бормочи "На сопках Маньчжурии". Как хочется остаться! Не цыган ведь... Пусть Альф увозит хозяйку, этот плакса катит в Москву, а Жека - ждет меня здесь. Только
Вспа-оминай, ко-оли дру-уга-ая...
"Нет, решил - другой не будет. Либо Жека, либо никто..."
Хозяйка, покончив с "Костром", запела "Гори, гори, моя звезда", но в самом патетическом месте выронила гитару, и та, съехав с ее круглых коленей, жалобно загудела.
– Ой и влюбился Павел Родионович, - засмеялась хозяйка.
– Надо же, прямо с порога. Давно такого мужчину не встречала.
И тут с Челышевым что-то стряслось. Налившись кровью, он полоснул хозяйку недобрым взглядом и поднялся.
– Мне пора. Спасибо за приют!
– хотел сказать сурово, а вышло по-петушьи, и, подхватив отощавший сидор, капитан заспешил из комнаты. Он был оскорблен и подавлен. Почему все в жизни так паскудно срывается? Надька Токарь - то ли по неосторожности, то ли со зла - смахнула невидимые нити, что уже тянулись от женщины Жеки к Челышеву. "Словно засветила непроявленную пленку..." - подумал машинально и толкнул скошенную дверь.
– Капитан, подождите. Я вас провожу...
– раздался за спиной негромкий Жекин голос, после чего в комнате стало так тихо, точно все из нее вылетело через печную трубу или другим непостижимым образом.
("Она выбирала, а не я, - не однажды вспоминал Челышев, и сейчас, на московском бульваре, подумал о том же.
– Ей обещали Запад, а она осталась ждать меня, хотя не знала, что Маньчжурская кампания выйдет короткой. Американцы кинут бомбу на Хиросиму и получится не война, а скорее экскурсия. Зато очков я ей привез целый чемодан. На вокзале не успел спросить, какие нужны. Проходил товарняк, я впрыгнул на тормозную площадку, хотя до смерти хотел остаться. У Жеки было такое лицо, словно она только что была со мной близка. У застенчивых, воспитанных, тонко организованных женщин под утро всегда несколько потерянные лица. Словно они ночью проспали свою остановку и едут без билета...")
Старик расчувствовался от набежавших воспоминаний, и теперь бульвар показался ему обычным предвечерним бульваром. Деревья были по-июньски молоды, и Челышев, будто скинув годы, затосковал по жене, перебежал асфальт, остановил случайную машину и вот уже отпирал собственную дверь.
Женя сидела в кухне и читала письмо.
– Варвару Алексеевну увезли. Токарев только что звонил.
– В ее голосе почудилось осуждение: почему не дождался санитаров?
– Звонил... Увезли... Меня тоже скоро увезут...
– заворчал старик.
– Пашет, перестань.
– То ему печатай, то звонит... Вечно - Токарев, Токарев... Продыху никакого.
– Пашет, у тебя умерла жена, а ты Бог знает, к чему цепляешься.
– Поздно умерла... Надо было ее пристрелить еще в Сибири.
– И глупо. Сел бы в лагерь, а я - куда?
– Укатила бы в Америку.
– Не стыдно? Вот, кстати, прочти. Надюха снова зовет нас в гости. Уже даже отказываться неловко. Поедем?
– Езжай одна.
– И что думаешь - попробую!
Он взял письмо и, отдалив от глаз, прочел: "Дорогие Жекочка и Павел Родионович! Ужасно по вам заскучила..." Что за ерунда? Зачем кривляется?