Каменщик, каменщик
Шрифт:
Бронька втолкнула в комнату молодую крупную черноволосую женщину.
– Знакомить или вспомнила?
– Помню, - смутилась гостья.
– Варвара Алексеевна, Гриша утром едет. Вы обещали колбасу. Сухую...
– робко сказала она.
– Имеется. Михал Степанычу на передачу берегла. Теперь не нужна... В кухне возьми. Знаешь, Пашка, ее брат в нашу Марью втрескался, а она на него ноль внимания, кило презрения. Так он себе другую нашел. Ссыльную.
– Зачем вы так, Варвара Алексеевна? Ведь знаете: между ними ничего нету. Гриша еще мальчик,
– Да они сами, небось, на нее не больно зарятся...
– усмехнулась Бронька.
– Колбасу взяла? И топай. Товарища офицера с собой забери. Расскажешь ему, как Машка в Москве устроилась. А я устала. Лягу. Колбасу сунь ему в сидор. Или сумка есть? Ну ясно, где теперь женщина бывает без сумки? В бане да в кровати...
Заглазно воспетый Маяковским город-сад мирно сиял всеми окнами и фонарями, даже тускловато отсвечивал пыльной листвой, но по-прежнему раздражал Челышева. Надежда Токарь молча шла рядом. "Небось воображает, что Бронька подсунула ее мне как командировочному, - сердился Челышев.
– Ошибаешься, милая. Расскажи побыстрей, что с Машенькой, и двину на станцию. Времени у меня в обрез..."
Однако, понимая, что ничего отрадного не услышит, он не торопил женщину, а она не выказывала желания копаться в чужой жизни.
– Положение...
– вздохнул Челышев.
– Без бимбера не обойдешься...
– А что такое бимбер?
– спросила она.
– Польский самогон.
– У нас его нет. У нас только водка, - сказала женщина.
– Но мы с Жекой как ее получим по талону, сразу на что-нибудь меняем.
– Жека - это ссыльная?
– спросил Челышев без всякого интереса.
– Теперь под амнистию попала. Нет, не уголовница... Просто срок у нее был только пять лет. За родителей пострадала. А вы, значит, освобождали Польшу? Нет? Жалко. Интересуюсь, как там. Один знакомый поляк меня с собой зовет. Нет, не фронтовик. Он в детстве об сундук ушибся и нога не так срослась. Зато руки у него золотые: шпульку мне выточил. А уж голова, как говорила моя тетя, прямо-таки еврейская. Он большой умница, но вот не хочет здесь оставаться. Трудолюбивому человеку, считает, в СССР плохо. Говорит, у нас работать не научились. Я с ним спорю. Ведь такой был патриотизм! По двенадцать часов и дольше у станков стояли. А он смеется: это не работа, а позор. Его не переубедишь. Меня когда-то другому учили. А Альф - его зовут Альфред считает: раз на себя работать тут не дают, то и жить здесь нет смысла. И еще он верит, что за границей ему ногу страстят правильно. Медицина там совсем другая.
– Смотрю, вы на Запад надеетесь, как на Царствие Небесное...
– сказал Челышев.
– Что вы!? Скорей как на поликлинику. А вы тоже считаете, что родину бросать некрасиво? Я много думала, что она для меня такое. Ведь родина - это от слов - род, родня, родные. А у меня никакой родни не осталось. Один брат Гриша. Но он уже отрезанный ломоть. Он даже в паспорте Токарь на Токарев переделал, чтобы по-русски
"Что она со мной разоткровенничалась?" - удивился Челышев. Женщина начала его забавлять.
– Здешние врачи мало понимают...
– вздохнула она и тут же стыдливо заторопилась: "Ой, извините... Я все про себя, а вам интересно про Машу. Вы не волнуйтесь. У нее все даже очень отлично. Конечно, по возрасту Маша еще девочка, но по виду - вы даже не поверите!
– совсем взрослая. На танцах всегда была как принцесса. Вокруг нее ужас что делалось. Столпотворение.
– Бандюг?
– На танцы разный народ ходит... Варвара Алексеевна вам в сердцах лишнего наговорила. Это она от нервов. Михаил Степанович был большой человек. У него две секретарши перед кабинетом сидели. А тут вдруг - тюрьма...
– вздохнула женщина. "Своего отца вспомнила, - решил капитан.
– Хотя ее отца вряд ли держали с уголовниками. Допросили и тут же шлепнули".
– Может быть, Михаил Степанович голос на них повысил, а бандиты этого не любят, - сказала Надежда Токарь.
– А за что сел?
– Разное говорят. Они с Варварой Алексеевной весь город кормили, и никто от голода не умер. И себя, конечно, помнили. Как же иначе? Это только наша мама за чужих тревожилась, а себе ничего не просила... Вот и прожила недолго. И подруга Жека такая... А все люди себя не забывают. Наверное, у Михаила Степановича были завистники. Варвара же Алексеевна думает, что его арестовали, чтобы он дал показания на своего старого друга, большого московского руководителя.
– На того, что теперь с моей дочкой?
– Ага... Но это, товарищ капитан, не так плохо. Это даже хорошо... Я когда-то была с ним знакома. Он очень веселый и сердечный человек, хотя работа у него трудная, а завистников - так целая уйма! Но он вашей Маше очень поможет. Он хотя уже не молодой, но молодежь понимает.
– Особенно девочек?
– Это жизнь, товарищ капитан... Разве лучше было б, если б Маша с уркаганами связалась? Она ведь с ними уже ходила. А так в университете учиться начнет. Вокруг нее будет много культурных знакомых. Знаете, моя Жека как без них мучается! У нее в Москве подруг пруд пруди было, а тут она только с Гришей может говорить про литературу.
Покружив неосвещенными проулками между хибарок, землянок и сараев, женщина и капитан остановились перед великолепной, совершенно малороссийской лужей, за которой одиноко кособочился небольшой барак. По-видимому, здесь кончался город. Вдалеке чернели одни терриконы.
– Осторожней, - предупредила женщина.
– Тут положены доски.
– Что ж поляк, - нажал Челышев на первый слог, - умелец, а лужи не отведет?
– Так труба тут три раза на день лопается. Альф хочет, чтобы я к нему переехала. У него комната лучше. Вот братишка уедет, и переберусь. Только сперва Жеку замуж выдам.