Каменщик, каменщик
Шрифт:
– Гео-гра-фи-ей. Днепр с севера тек на юг, то есть из варяг в греки. Куда товар везли, оттуда и Церковь вывезли. Кроме Византии, некуда было податься. К католикам же рек нету. На запад - леса да Карпаты. Даже татары туда не прошли.
– Географически, возможно, вы правы, - соглашается гость.
– Но ведь география тоже предначертана... Почему, Павел Родионович, вы так равнодушно, даже без намека на боль, выводите русскую планиду? По-вашему, мы народ без альтернативы?
– Вовсе нет. Просто, когда запаздываешь, дорогу выбирать некогда. Вот если бы Господь соблаговолил расположить Россию в Эгейском
– Странный у вас патриотизм. Извините, Павел Родионович, но мне кажется, у вас на душе что-то тяжелое... Если позволите, приеду побеседовать. Может быть, помогу...
"Он со мной, как психиатр", - усмехается старик.
– Всегда рад, - отвечает гостю.
– Но и при ребятах можно.
– Разумеется, Марьюшка и старенький - нам не помеха. Но вы сегодня нервничаете. Вас испугала смерть.
– Она ко мне ближе.
– Никто не знает своего часа. Так что не бойтесь ни смерти, ни мертвых.
"Каков сопляк!
– злится Челышев.
– Не бойтесь мертвых!" Не пугался их однажды Пашка Челышев. Была такая неделя в покойницкой. Только тот нестрах весь держался на грехе. "Но если есть грех, стало быть, есть Бог..." - говорит себе старик, и неожиданность вывода его смущает.
В коридоре раздался протяжный властный звонок, не оставлявший сомнений: за трупом. Однако в комнату ввалился светловолосый детина в железнодорожной форме. Рослая Машенька была ему по плечо. Минуты две она обнимала красавца и плакала, а потом железнодорожник протянул длиннокудрому руку и назвался:
– Челышев. Виктор.
Длиннокудрый недоуменно посмотрел на старика: как, мол, вам, Павел Родионович, удалось взрастить такого викинга?
– Однофамилец, - усмехнулся старик.
– Папа, прекрати паясничать!
– накинулась на отца Мария Павловна.
– Ну и однофамилец. А вам жалко? Да?
– насупился викинг.
– Что вы, что вы, Виктор?
– Длиннокудрый опустил отчество, заподозрив некую семейную тайну.
– Мы не ждали, что ты так быстро. Тебя по селектору вызвали?
– спросила Машенька.
– Ага. Мы с утра пошли под разгрузку, а холодильник не берет. Ну, я сразу к вам...
– Виктор возит мясо, - сказал Токарев.
– Кормите столицу?
– ласково спросил гривастый.
– Кормим.
– И себя не забываем, - усмехнулся старик.
– Папа, я тебя выгоню...
– пригрозила Машенька.
– Ну что ты, Пашет, в самом деле?
– покраснел зять.
– Пусть его болтает... Я что, голодающий, да?
– обдал старика презрением железнодорожник.
– Нужно мне мясо? Я на севере, да? Вот мы тут недавно у Белого моря сгружались, так там вправду смех был. Вся станция высыпала глядеть. Я одного старого хмыря пытаю: "Чего глаза вылупил? Туш мороженых не видал?" А он мне нахально: "Когда-то видел, а больше не увижу. Каким счастливым везете?" - "Наряд, - говорю, - на зверофермы. Песцы пшенных концентратов есть не могут". Ну, он тут стал мне шурухтеть: "Людей, падлы, не
"И я должен слушать байки этого мурла?!" - подумал старик.
– Пойду, сказал он и поднялся.
– Санитары, может быть, вовсе не приедут...
– А ты что - здесь ради них?
– вспыхнула Мария Павловна.
Старик побагровел от стыда, но, боясь перерешить, заковылял к дверям.
– Сядь! Папа, сядь на место! Ах так?! Ну ты у меня попомнишь! Ты у меня в ногах поваляешься!
– закричала Машенька.
– Маша! Пашет!
– Григорий Яковлевич выбежал в кухню, но старик уже спускался по черной лестнице.
– Чудак, ну куда ты от нас денешься?
– сказал Токарев и воротился в комнату. Мария Павловна, всхлипывая, опять обнимала железнодорожника. Токареву стало скучно, захотелось, чтобы поскорей увезли тещу и он мог бы с чистой душой отлучиться из дому.
Марии Павловне тоже не терпелось рассеяться. Но сейчас уйти было некуда. Разве что в прошлое...
В последнюю военную зиму в нее были влюблены не только старшеклассники мужских школ, но даже ходячие раненые из госпиталей. Сам Валяба-Бокс, двадцатилетний главарь городской шпаны, непонятно, за что освобожденный от фронта, называл Машу "звездой счастья".
Но вот однажды в шахтерском клубе Маша наткнулась на Гришека Токаря. Они не виделись три года. Надька изредка навещала Варвару Алексеевну, но Гришек Челышевых избегал. Очевидно, не мог простить, что бросили стариков. А ведь если б не бросили, не жить Гришеку в этом сибирском городе и не кружить бы сейчас в вальсе очкастую тетеху. Тетеха была в платке, телогрейке, в ватных брюках и валенках. С виду - сторожиха или разнорабочая. Но Маша догадалась, что это - жиличка Токарей, недавняя лагерница.
Ясно было, что по своей воле Гришек Машу не пригласит. А почему-то захотелось проплыть с ним по этому душному, сырому бараку. Гришек очень переменился, вытянулся и не то чтобы повзрослел, но стал каким-то грустно-красивым, совсем непохожим на Бокса, его корешков и на этого бугая красного партизана! Почему она с ними, а не с Гришеком? С Гришеком все было бы по-иному, и сама Маша стала бы другой, не как сейчас: развязной, грубой, ненавистной самой себе. Было в Гришеке что-то жутко незащищенное. Пожалеть его хотелось. Такой худенький, некрепкий, вовсе для сибирской жизни негодный. Однако, не тушуясь, Гришек прижимал к себе нищенку и ничуть ее не стыдился.
"Конечно, честная бедность и все прочее..." - усмехнулась Маша и тут же вообразила, как сдрейфит сейчас очкастая, когда Маша на виду у всех обнимет Гришека.
– С этим мальчиком я когда-то дружила, - сказала она Боксу, тотчас поверив, что так оно было на самом деле.
– Слабец. Соплей перешибу, - буркнул Валяба.
– Только попробуй!
– А что пробовать?
Но Маша уже решилась. И едва однорукий зав клубом объявил: "Последний танец - белый вальс! Приглашают дамы!", она подбежала к Гришеку и с вызовом взглянула на очкастую. Та угрюмо потупилась, будто поняла, что белый вальс миром не кончится. И впрямь - Валяба и его дружки, угрожающе покачиваясь, уже поползли из барака в тамбур.