Каменщик, каменщик
Шрифт:
Сестра вновь ласкова с Гришей и если бегает к Машиной маме, то по другому поводу: умоляет взять с собой...
И вот они в теплушке! Станция забита вагонами разных колеров и габаритов. "Будто цыгане работали сцепщиками", - приходит Грише заготовка для стиха. Ужасно хочется пить. Но Машина мама не позволяет выпрыгивать из вагона.
– Кутик, тронется поезд, на ходу будет прохладней, - успокаивает брата Надька.
В теплушке сколочены нары. На вторую полку, прямо против двери, забралась Маша Челышева.
– Ку-у-тик, - вытягиваются Машины губки.
– Ку-у-ти-ик...
Внизу, как раз под Машей, сидит Варвара Алексеевна. Она слегка уморилась, бегая от пассажирского пульмана, где начальство, к теплушке и обратно, наводя порядок и распределяя еду. С утра всем, кроме Токарей, выдали хлеб, масло и даже сухую колбасу, которая давно исчезла из магазинов. Но Грише на такой жаре не есть хочется, а пить.
– Ку-у-ти-ик!
– дразнит Маша. Подросток отворачивается. Теперь перед его глазами паровозная колонка, из которой - кап-кап-кап - падает сразу по глотку воды.
– Бро-оня! Бро-онечка! Ма-ше-ра!..
– вдруг доносится от хвоста состава. Варвара Алексеевна вздрагивает и, злобно глядя на Надьку и Гришу, прижимает палец к губам: мол, пикнете - выкину из вагона. А на верхней полке девочка Маша накрывается подушкой.
Вдоль путей бредут лысый, сутулый доктор Токарь и огромная, словно накачанная водой, докторша. В руке у доктора облезлый медицинский саквояжик, у нее - кошелка. Старуха держится за старика, и так они плетутся между составами - он, старый Дон Кихот, она - обезноженный Санчо Панса:
– Броня! Бро-онечка! Ма-ше-рочка!
– слышно в теплушке.
Девочка Маша готова вдавиться в стенку вагона.
– Надь, заслони меня, - шепчет Варвара Алексеевна, и сестра, всхлипывая, загораживает ее.
– И ты отлезь от двери...
– шипит на Гришу Машина мама, но подросток, как завороженный, смотрит на приближающихся стариков.
– Мальчик, мальчик, вы, кажется, Токарь?!
– радуется доктор, будто Гриша ему внук, а не однофамилец.
– Вы Токарь, мальчик?
– повторяет докторша, а Гриша, словно его рот опечатан сургучом, только кивает.
– Арон, ты прав! Это Токарь!.. Он сейчас нам скажет, где Бронечка.
Но Гриша не может ответить: "Она здесь", потому что он уже представил, как Варвара Алексеевна швырнула их рюкзаки на угольную землю и его с Надькой вытолкнула следом. И неожиданно для себя мальчик шепчет, как заклинание:
– Кто-нибудь, помоги! Помоги, кто-нибудь...
– И поезд в самом деле дергается, колеса стучат о стыки рельсов, теплушка подрагивает, а старики Токари испуганно застывают внизу и смотрят на мальчика с немым укором.
"Так вот как было!..
– мрачнеет старик и злится
Старик затравленно глядит на жену, но теперь она вся в работе. И вдруг звонит телефон. Павел Родионович считает звонки и прислушивается, с прежней ли скоростью печатает Женя. На одиннадцатом звонке она не выдерживает. Берет трубку.
– Да...
– Оглохла или ночи мало?!
Старику чудится, что голос дочери выталкивается не из черной пластмассы, а из Жениного рукава.
– Тебя...
Женя оставляет трубку на тахте.
– Что молчишь?!
– кричит Машенька.
– Мама умерла!
– Прости, девочка. Я сейчас... Прости...
Павел Родионович хочет что-то добавить, но мешкает, краснеет, недовольно смотрит на Женю. Она печатает. Но тут в аппарате коротко гукает, и старику становится легче.
– Я поехал. Варвара Алексеевна скончалась, - роняет он с предельной сухостью.
– Господи, Пашет...
Женя стоит перед ним, уже не моложавая, а испуганная, пятидесятитрехлетняя.
– Пашет, поедем вместе...
– Сиди дома.
Или взять, чтобы не печатала? Старику кажется, что теперь Женя должна уничтожить Гришкины мемуары. Однако закладка торчит в каретке, тетрадь раскрыта, и свежая стопка страниц по-хозяйски улеглась на секретере.
– Сиди. Я сам...
– Смотрит на жену и пугается, до чего же она постарела. Одному легче, - добавляет с жалостью, и Женя начинает молодеть, словно обратным поездом возвращается в Сибирь сорок пятого года.
– Бедный Пашет, - прижимается она к нему, снова та самая, родная, ежедневная, какой бывает спросонья, и на ночь, и по субботам, воскресеньям и праздникам - сутки сплошь, пока он глядит на нее глазами любви, не замечая ни лет, ни морщин, ничего, кроме этого дорогого лица, что стареет лишь в минуты ссор, когда ожесточается зрение и оскудевает память.
– Подожди. Я скоро вернусь. Сегодня тебе туда не стоит. Она...
– старик нарочно не называет дочь по имени, - не в себе...
Но выйдя на улицу, Челышев понял, что не хочет видеть ни Броньку, ни Машеньку.
"Лучше бы меня убили на войне..." - сказал в сердцах. Но в строительной части потери были невелики, и Челышева даже не царапнуло. Впервые ему везло. Даже в том, что их часть, как две соседних, не двинули в Югославию, угадывался знак фортуны. Ведь в Югославии жил Клим. Должно быть, жил, потому что Климу едва ли тогда перевалило за шестьдесят. Но инженер-капитан Челышев десятки раз четко выводил в анкете: "Родственников за границей не имею". И, стало быть, Клима не существовало.