Камер-фрейлина императрицы. Нелидова
Шрифт:
Чесменская галерея... Такая огромная. Такая нарядная. Огромный камин с орнаментом из военной арматуры. Ты не любишь символов войны. Я тем более. Но там же предмет моих вожделений и, если хочешь, самых больших жизненных успехов — клавикорды. Прелестные. Красного дерева с бронзой. Подписные — самого Давида Рентгена. И только что построенные — в 1785 году. Я пользовалась правом заниматься на них в любое время. Или петь под аккомпанемент графа Юрия Виельгорского.
Гатчинский дворец надо было знать, тогда только он приобретал двойную и совершенно неповторимую прелесть. В конце Чесменской галереи можно было юркнуть через маленький проход на площадку центральной лестницы. И на минуту задержаться,
Арсенал меня не занимал никогда. И я не слишком притворялась, отказываясь под любым предлогом от его посещений, на которых настаивал император. В конце концов, я оказалась права. Ценнейшее древнее оружие уступило место собранию оловянных солдатиков, которых преподнёс государю Ростопчин, сразу же приобретя тем полное расположение и доверие его высочества. И не подумай, что Ростопчин сам составлял его собрание — он получил весь этот хлам в уплату карточного выигрыша в Берлине. Как будто знал, что такой пустяк определит всю его жизненную карьеру. Пути Господни неисповедимы, тем более неисповедимы пути дворцовых интриг, симпатий и антипатий.
А сколько было в Арсенале других смешных пустяков, напоминавших скорее Кунсткамеру времён Великого Петра! Вообрази себе и мундиры почивших государей, и минералогические коллекции, и зоологические курьёзы, и уж совсем нелепый огромный магнит, притягивающий якорь и когда-то поднесённый императрице Екатерине заводчиком Демидовым.
Но я готова тебя пригласить туда, где должна была кипеть настоящая дворцовая жизнь. И где она никогда не кипела. Большой пустой аванзал и Белая зала! Это сердце дворца, откуда для императора открывался путь на большой центральный балкон. Он мог там принимать парады. Мог, при желании, произносить речи. Мог просто давать себя созерцать. Но главное — мраморы. Великолепные, вставленные в стены мраморы. Не древние — таких в Гатчине наперечёт. Сделанные по заказу у нынешних художников, которым изменяло не столько мастерство, сколько вкус: слишком многолюдные композиции, слишком тесные, обвешанные драпировками толпы.
Я не стану тебя задерживать в Тронной императрицы — я никогда не разделяла её вкусов. Зато за ней, через маленькую проходную комнату, можно попасть в Греческую галерею с чудными панно Гюбера Робера. Ты полюбопытствуешь об обстановке моей квартиры, а она была достаточно вместительна и очень уютна. Я отвечу: моим остался XVIII век. Больше того — времена на переломе вкусов Елизаветы Петровны и Великой Екатерины. У меня висели одиннадцать головок кисти Ротари. Император говорил, что в каждой из них он угадывал черты моего характера. Это не соответствовало действительности, но всегда было приятно слышать.
Тебе будет интересней войти в Тронный зал императора, каким он был когда-то. Знаешь, государь не терпел красной с золотом обивки, приличествующей престолам во всей Европе. Он предпочёл оранжевый бархат с серебряным позументом, который куда меньше бросался в глаза, хотя и не казался достаточно нарядным, заставлял вспоминать о патине времени, лёгком слое пыли и давно прошедших временах. Помню, как Александр Петрович Сумароков рассказывал, что наши предки в XVII веке спали на оранжевых простынях, алых подушках и накрывались чёрными атласными расшитыми яркой вышивкой покрывалами.
Знаешь, в этом было что-то нарочитое: солдатская скромность покоев императора и ошеломляющая роскошь комнат, особенно опочивален императрицы. Непременная кровать с перегородкой — от всей остальной комнаты. Конечно, никаких утренних приёмов за балюстрадой не было и в помине. Зато резная балюстрада заканчивалась огромными кобальтового фарфора вазами с бронзовыми украшениями. В Михайловском замке император пожелал, чтобы перегородка была вообще из массивного серебра. А голубой, протканный серебряной ниткой шёлк балдахина, заказанный в Лионе, обои!
Императрица требовала, чтобы фрейлины приходили в её опочивальню. Чтобы видели любовь к ней императора. Любовь, пересчитанную на огромные суммы... Зачем? Зачем это нужно было ему? Не знаю. Храм, где приходили на свет почти каждый год его дети... Может быть, поэтому.
Бюсты её родителей. Её собственные. Детей — великих князей и княжон. Безделушки из тех, которые должны были, по всей вероятности, напоминать Вюртемберг. И маленькая, совсем маленькая дверь, почти дверца на тёмную, голую лестницу, едва освещённую скупыми фонарями. Каменные витые ступени. И покои императора — он имел обыкновение сразу поворачивать ключ в замке. Никаких неожиданных посетителей. Никаких лишних прогулок...
Иностранцы любили повторять: «Обожаемый принц, немыслимый деспот».
В его комнатах... Приёмная. Полутёмная. Малиновый с белым штоф на окнах. Зеркала в простенках. Белая кафельная печь в углу. Несколько картин в простых рамках.
Кабинет... Опочивальни у него не было — в том же кабинете втиснутая в угол походная кровать. Так было в Павловске. Так осталось в Гатчине и было задумано с самого начала в Михайловском замке. Он не хотел ни великокняжеской, ни императорской спальни. Эту кровать из Михайловского замка императрица отправила в Павловск, поставила в соседней со своей опочивальней комнате. Нетронутой. Тщательно застеленной. Покаяние — для всех? Утверждение символа супружеской верности — для всех? Ещё одна безделушка. Только заслонённая ширмой: можно показать, можно не вспоминать.
Она знала, что непонятно зачем собрались на ночь глядя все сыновья и офицеры [27] . Случайно ненадолго вышел старший — Александр. И прежде всего — она сама. Не заходя в спальню.
Самая простая походная кровать. Истрёпанная ширма орехового дерева с зелёным шёлком. Простой стул — на него император вешал мундир и складывал одежду. Высокие ботфорты на шитом шерстью коврике. В амбразуре окна градусник в позолоченной рамке. Очень важный. Один из необъяснимых капризов его величества. В комнатах должно было быть 14 градусов по Реомюру при непременно холодной печи — он спал к ней головой. Никакие шутки не помогали. Камердинеру приходилось то натирать градусник льдом, то согревать в руках. Император был безразличен к холоду. Главным оставался столбик ртути. И его приказ.
27
Речь идёт о перевороте в ночь с 11 на 12 марта 1801 г., когда был убит Павел I.
И рядом с Кабинетом — особая комнатка. Вся в книгах, картинах. С книгами Священного Писания на окне. Молился ли он? Как часто и как подолгу — в этом не раскрывался никому. Как и в своих истинных чувствах. Молился. Без икон.
Я, кажется, угадываю твой незаданный вопрос: что сталось с действующими лицами той гатчинской драмы, в которой мне довелось участвовать? Что ж, их судьбы достаточно поучительны.
Анна Петровна Лопухина-Гагарина вошла в своеобразную семью. Её свёкор тебе непременно знаком по вышедшему в 1811 году в Петербурге сборнику «Эротические стихотворения», как и появившемуся несколькими годами позже — «Забавы уединения моего в селе Богословском». Мужская молодёжь, насколько мне говорили, была от них без ума. Это не мешало князю Гавриле быть членом Государственного совета, директором Заёмного и Вспомогательного банков и отличаться настоящим религиозным фанатизмом, который подсказал ему такие сочинения, как «Акафист апостолам и евангелисту Иоанну».