Камера смертников
Шрифт:
Сегодня проверяли очередной дачный поселок в том квадрате, откуда выходила на связь немецкая агентурная станция. Большинство домов, стоявших за разобранными на дрова заборами, заколочены, сиротливо чернеют давно не мытые окна, забитые крест-накрест досками, торчат не подвязанные на зиму голые прутики ягодных кустов – кому сейчас есть дело до малины или смородины? Корявые стволы раскидистых яблонь мокрые, у корней блестит корка льда – уродятся ли в этом году на них яблоки или за лихолетье и тяжелые зимы выродятся яблони в дичков, давая по осени мелкие,
Машину оставили около дороги, и в поселок отправились пешком, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания. Пусто кругом, только изредка доносится с пролегающей за лесополосой железной дороги гул проходящих тяжелогруженых эшелонов. Ни дымка над трубами домов, ни лая собак, только узкая тропинка между протаявших синих сугробов и шагающие по ней трое мужчин в штатских пальто.
– Почитай, второй год никто не живет, – в очередной раз остановившись, вздохнул участковый. – Одни уехали, другие работают, а тут и хлеба не найти, да и боятся люди в такое времечко в одиночку, друг к дружке жмутся.
– Ага, вместе теплее, – согласился один из оперативных работников, по фамилии Тукин. – На снег глядеть надо, следы сразу заметим. Сейчас ледяная корка сверху, веничком за собой не заметешь.
Они пошли дальше, внимательно осматривая каждый двор, дачные домики, сараи, лестницы, ведущие на чердаки. Сколько они уже проверили деревень, поселков, дач? И везде одно и то же – к вечеру начинали гудеть ноги, болели уставшие глаза и накапливалось раздражение от того, что опять все напрасно.
Встречались старики с ввалившимися щеками, до глаз закутанные в теплые платки старухи, дети, одетые в большие, не по росту телогрейки или перешитые из отцовского вещички, женщины с усталым, безрадостно потухшим взором – вот и все население. Какие тут немецкие агенты?!
Задавленный постоянной нуждой, непосильной работой, голодом и тяготами войны народ, почти нет мужчин, запустение, трудно добираться до Москвы, да и участковые милиционеры знают в лицо каждого и могут во всех подробностях рассказать о любом члене семы, как живут, кто у них воюет и где. Нет чужих, нет! Нет подозрительных, нет тех, на кого можно было бы обратить внимание!
Шагая следом за участковым, Тукин вспомнил подполковника Козлова. Похлопав ладонью по своей блестящей лысине, Николай Демьянович говорил:
– Ты мне головой за это дело отвечаешь, понял? Головой! Чтобы все на пузе пропахали, каждую дачу, каждый дом обнюхали, всех через частое сито перетрясли. Нет у нас права упустить их, понимаешь?
Тукин понимал. Обнюхивали, лазили, пахали, перетрясали, но пока безрезультатно. Кругом печать запустения, и ему все чаще приходила в голову крамольная мысль: будет ли кому потом, после грядущей победы, все здесь снова обживать, сажать овощи на огородах, взрыхлять землю у корней слив и яблонь, мыть уцелевшие стекла, сметать наросшую по углам паутину? Пожалуй, тут вражеским агентам прятаться не с руки – каждый чужой на виду, холодно да и не затеряешься. Однако проверять надо, проверять и проверять, день
Поселки удивительно напоминают друг друга – даже ворон в них не видно, нечем питаться помойным птичкам-санитарам. Сменялись участковые, названия станций, но все та же тишина, подтаявший снег, забитые шершавыми досками-горбылями окна. И никаких результатов.
Досыта намаявшись, зашли передохнуть и маленько обогреться к знакомому участкового – однорукому старику, живущему неподалеку от станции. Тот поставил на плиту чайник, ловко орудуя одной рукой, вынул из печи чугунок с вареной картошкой, пригласил к столу.
– Дрова ить кругом, – хитро улыбаясь в прокуренные усы, объяснил он гостям. – А картошка сама растет, несподручно, конечным делом, с одной клешней, но есть захочешь – нароешь.
– Работаете? – беря горячую картофелину, поинтересовался товарищ Тукина.
– А как же, – усаживаясь на некрашеный табурет, буркнул старик. – При железке, на складах состою. Я своей кормилицы, – он кавнул на пустой рукав, – еще на Гражданской лишилси, сыны воюют, а жена померла. Чего делать, жисть такая.
– М-да, это точно, – участковый вытер со лба пот. – Мою девчонку тоже в военкомат носило, хотела сестрой медицинской, да мала еще. Устроилась на почту, письма разносить. Ну, глупая еще, пришла к Благовидным, да ты их знаешь, – повернулся он к хозяину. Тот согласно крякнул. – Кричит: «Вам письмо с фронту!» А мать ихняя взяла да и рухнула об пол. Похоронка! Девка моя пришла домой ни жива ни мертва, сумку почтовую бросила и в рев: не пойду больше, что, мол, я, с ранних годов как смерть по домам стучуся. Насилу успокоили. И дитям достается. Разве такой я ей доли хотел – похоронки разносить?
– «Казенные письма», как в деревне говаривают, – подтвердил старик-хозяин. – Почтальонши их норовят под дверь сунуть, а уж когда несет, то знает, с лица бледная становится, ровно не живая. Да разве только они? Весь народ мучит проклятый Гитлер.
– У меня сын пока не призывного возраста, – прихлебывая кипяток, задумчиво сказал Тукин. – Но, может, и ему придется идти доламывать войну, пятнадцать парню, а конца не видать.
– Во-во, – тяжело переводя дыхание, подтвердил участковый. – Так парни и уходют, а потом моя вековухой останется, без женихов-то. Ох и наплачутся еще бабы да девки, ох и настрадаются.
– Восточный пошел, – подойдя к окну и прислушавшись к далекому стуку колес, сообщил старик. – С Урала.
– Пора, – поднялся Тукин. – Стемнеет скоро, а дел полно. Спасибо за приют и угощение.
Стоя на крыльце, он прислушался к затихающим звукам – поезд удалялся. Сейчас по дорогам медленно ползут автобусы пеленгаторов, операторы прижали ладонями наушники, стараясь поймать голос вражеской морзянки, торопливо летящей в эфир, а им опять шагать по тропинке между протаявших сугробов, проверять заколоченные дачи и брошенные дома, вспугивая прижившихся в них мышей, отыскивать чужие следы, говорить с людьми – искать, искать, искать...