Камера
Шрифт:
«Детей можно будет выращивать точно также, как огурцы и помидоры. Мы в космос летаем, атом приручили, а плодимся до сих пор как какие-нибудь орангутанги – ну что за глупости? Женщины тратят свои силы на вынашивание и вскармливание детёнышей – где ж такое видано в наш век. Никакого прогресса»
Алексиевич засыпал тревожным сном: сознание медленно сползало в тёмную бездну, отчаянно цепляясь за россыпь вопросов, главным из которых был:
«Кто же вы такой, Олег Григорьевич?»
Глава 4.
В мрачный омут винного бара падали и падали люди – крохотное заведение жадно глотало посетителей, посетители жадно глотали капли свободного воздуха. Дверь то и дело открывалась: румяные, разгоряченные морозом и спиртным, с распахнутыми пальто, шубами, с белым песком снега на головах и плечах – люди жарко спорили, увлеченно обсуждали, страстно признавались.
Получив короткую передышку, выйдя из искусственной чиновничьей комы, город гулял, пил, ел, жил, ибо второго шанса могло уже не представиться: никто не знал, чьи судьбы завтра сломаются – навечно, чьи двери завтра закроются – навсегда.
Ким проводил свой выходной так, как любил больше всего: в компании незнакомки, за бокалом вина. Он всегда назначал первое (и последнее) свидание в баре – алкоголь прекрасно смазывает грузные, угловатые фразы, которые непременно лезут из вас при первой встрече.
Кажется, её звали Иванна: в мерцаниях десятков свечей казалось, что хрупкие черты лица ее были сделаны из тончайшего фаянса. Она постоянно говорила: рассказывала про самые дурацкие свидания, про секс, про неудачные отношения – Киму было плевать.
«Говори, говори что хочешь, без остановки – только не отводи взгляд».
Пока она рассказывала что-то про своего бывшего, Ким, растворённый в вине, растворялся в её огромных серых глазах.
– Кстати, у меня кое-что для тебя есть, – неожиданно сказала девушка.
– Пойдем покурим? – также неожиданно парировал Ким.
– Хах, ну пойдем.
Они переместились на скользкую террасу: парящие на морозе снежинки плавно опускались и, нетронутые, застревали в угасшем зареве ее кудрявых, темно-рыжих волос.
– Поехали ко мне? – уставившись хищным взглядом на свою спутницу предложил Ким.
– Я думала оставить это для второй встречи, – выдохнув облачко клубничного пара, игриво улыбнулась Иванна.
– Второй встречи может и не быть, – Ким улыбнулся в ответ. – Ни прошлого, ни будущего не существует – есть только настоящее.
Девушка смерила Кима взглядом:
– Поцелуй меня. Как будто правда любишь. Как будто не забудешь на следующий день.
Игра набирала обороты. Ким прикоснулся к её холодным, слегка обветренным губам: аккуратно, нежно, словно боясь порвать тонкое, бархатное крыло бабочки. Возможно, потому что и правда не хотел её забывать. Глотнул её аромат – чудный коктейль из кремов и шампуней, духов и блеска для губ – аромат её тела. Поцеловал. Отольнул от неё.
Иванна довольно улыбнулась:
– Закажешь такси?
Ким все чаще бежал от реальности – упивался всем, чем только можно. Завязнув на два года в болоте
Ким не хотел быть с этой девушкой, не хотел становиться её мужем – но старательно убеждал себя в обратном. Потому что в глубине души понимал, что она – не его. Нет, она не была «сукой» или «стервой», «страшной» или «фригидной». Она была прекрасной женщиной. Но не его. Просто они были чужие люди. Ты всегда понимаешь, сложится ли у тебя с человеком что-либо с первого взгляда. Понимаешь, но обманываешь себя, обманываешь его – не хочешь услышать эту истину. Ведь одиночество всегда дышит в затылок.
А поэтому ограничиваешь себя планкой, выше которой прыгать просто не хочешь. Не замечаешь – а, скорее, – боишься признаться, что эта планка вообще есть. Хватаешь за руку первого, кто через неё перемахивает. Забываешь все свои мечты и закрываешь глаза на цели. Отрекаешься от своего идеала, отрекаешься от дороги на него, отворачиваешься от дороги к нему, запирая его где-то глубоко в себе, запрещая даже притрагиваться, думать о том, что к нему можно прикоснуться – заменяешь идеал копией: более безвкусной, бесцветной, простой. Набиваешь душу удобоваримым сублиматом, который успокаивает лишь своим наличием. И в целом то, всё хорошо… Но ты чувствуешь. Что где-то в глубине души лежит его прекрасное мраморное тело.
Они не кричали, не изменяли друг другу в тайне – просто вышли из этого брака, молча: израненными и немного более онемевшими. Без злобы, без истерики – даже с какой-то едва тёплой благодарностью за опыт. Но глотнув пьянящего воздуха свободы, Ким начал думать, что жизнь проскальзывает сквозь его пальцы, всё быстрее и быстрее, как бы он не старался ухватить её, не оставляя вообще никаких следов – даже кровавых мозолей. И поэтому теперь Ким, как голодный ребенок, тянул в рот всё, что видел – прежде всего, это касалось женщин.
Одна из них стояла рядом. Машина пронесла их сквозь эпохи: вековые доходные дома сменились панельными грядами, величественные соборы, что строились не одну сотню лет, отделанные разноцветным мрамором – наспех слепленными, аляповатыми торговыми центрами, отделанными дешёвым цветным пластиком. Ким жил на южной окраине Петербурга.
Иванна рассматривала холсты в тёмной спальне:
– Это твои работы?
– Ну, да… – смущённо ответил Ким.
– Похожи, – улыбнулась Иванна.
– На кого?
– На тебя, – сказала девушка плюхнулась на кровать. – Ведь в картине художника всегда есть частичка его души, правда?
Ким поспешил за Иванной: упал рядом с ней – потянулся к манящим, горячим губам. Попробовал. Затем еще: аккуратно, нежно. Она легонько оттолкнула его своей маленькой изящной ручкой – так, чтобы он упал на спину, затем перекинула ногу и села сверху: искрящийся, переливающийся блеск её глаз был виден даже в темноте.
Их губы и языки двигались в беззвучном диалоге любовников – они целовались: целовались жарко, без всякой грязи. Девушка разила его своими поцелуями – покусывала: аккуратно, не сильно – играла, смеясь и улыбаясь.