КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК
Шрифт:
– Опять ты, Николай, юродствуешь!
– воскликнул Мельников.
– На роду у тебя написано быть шутом!
– Не удивлюсь, если в твоих древах поместятся короли, при которых мои предки осуществляли себя шутами.
– Да, по линии Байронов Александр Михайлович, - заметил я, - вполне может получить родственником кого-нибудь из британских королей.
– Ну вот!
– обрадовался Симбирцев.
– А ты разнылся. Да ты с этими бумагами сейчас же выхлопочешь мантию в Кембридже! А она тебе к лицу.
– Перестань ерничать!
– вскочил Мельников.
– Александр, дорогой! Тебя слышно у дверей гребаного МХАТа!
– в закусочную ворвалась для меня - Тамара, для Мельникова - Иоанна.
– Нас ждут во французском посольстве. Ты забыл?
Прежде кольчужную кофту воительницы дополняла суконная юбка,
– Запамятовал!
– Мельников шлепнул себя ладошкой по лбу.
– Запамятовал!
Решительному и мгновенному уходу Мельникова со спутницей к бокалам и столам французов помешало столкновение, случившееся возле дверей закусочной. Столкновение вышло с двумя известными в заведении посетителями.
– Пардон! Пардон!
– принялся извиняться и раскланиваться частный извозчик, водила-бомбила Васек Фонарев, нынче не в привычных тапочках, а в наваксенных ботинках, на босые, впрочем, ноги. Васек предъявил всем в зале и в особенности кассирше пустую трехлитровую банку с надписью на боку (от руки на бумажке) «Вода Касимовская»: - Вот смотрите! Всем вез, кому обещал! Выпили гады! Только отвернулся, а они и выпили!
– Кто, Васек, гуманоиды, что ли?
– спросила кассирша.
– Они, гады! Повозились со стервой и горлы у них пересохли!
– Ой, Васек, ой!
– взволновалась Людмила Васильевна.
Но Васек с исчезновением касимовской воды лишь остановил Мельникова с Тамарой-Иоанной. А отскочить от двери их заставил свирепый Фридрих Малоротов, он же Фридрих Средиземноморский. Взлохмаченный решительнее прежнего, с бешеными глазами, он размахивал призовым глобусом, будто шестопером (глобус был с углами в соответствии со школьной теорией о Земле как о чемодане) и орал:
– Где олигарх? Где этот клюквенный король? Порублю!
22
Анатолий Васильевич Квашнин проснулся, ощутив: у него выросло ухо.
Вчера его не было, ночью оно появилось. Ухо стало третьим и вторым слева.
Квашнин лежал на сердечном боку и боялся приподнять голову. Он даже вминал ее в подушку, будто был способен растереть, размазать лишнее ухо, освободиться от него.
Рука Квашнина неверно, будто со страхом, дергаясь, поползла к правому виску, пальцами вмялась в ушную раковину, нажала на мочку и замерла. И отпустить мочку пальцам было страшно, вцепились в нее словно в последний краешек, в последнюю твердь жизни, а внизу, в ущелье улицы, глыбились черные пустые мусорные ящики. Все же отважился, повел пальцы вниз, нет, тут все было по-прежнему, худоба шеи, шершавая небритость скулы. Но там-то, у подушки, под левым вмятым в нее виском, гнусно, медузьей мерзостью ощущалось прибавленное к нему ухо. Причем припаяли, приклеили (притрансплантировали) его как бы с издевкой, не повтором к своему родимому, а прилепив его боком, мочкой - в сторону рта. Было оно, было, из него хотелось выковырнуть спичкой (а их в доме и не держат) серу, и в нем - звенело! «В каком ухе звенит?» Спросить бы теперь. И что задумать, спросив? Но некого спросить. Нет тетки Нюры. И не ответит она: «В третьем, Толик, в третьем!» Кто приклеил, кто приделал, кто трансплантировал (и от кого)? Что за бред? Надо сейчас же отодрать новое ухо, если не поддастся - отмахнуть ножом. Опять бред! Надо просто открыть глаза и встать.
Страшно. Страшно. Страшно и сладостно вместе.
И все же открыл глаза. Отбросил одеяло в лахорском шелку. Укрепивший мышцы в бассейнах и на тренажерах вспрыгнул и приземлился на пол. Оп-п-па! Левую руку подносить к голове не стал. Убоялся. Но - к зеркалу! Не зажмуривай глаза. Не трусь. Ну! И все! Где же твое новое ухо, приделанное к скуле, мочкой в сторону рта? Нет его! Нет. И не могло быть!
Но с чего вдруг утренний кошмар? Ведь не пил вчера. Кружка пива не в счет. Он вообще непьющий человек. Ну, согласимся, малопьющий. Протокол и церемониал светско-делового существования принуждает его пригублять необходимые для соблюдения приличий напитки. Оправданны срывы и загулы. Но вчера-то нужды в них не случилось. Но и теперь возле истинного уха и по скуле ко рту, там, где сходились челюсти, зудело. И спичка требовалась чтобы выковырнуть серу. И комариный гуд не притихал. «В третьем, Толик, в третьем». Спрашивал тогда тетю Нюру в вологодском Ватникове: «А зачем человеку третье ухо, ну третий глаз куда ни шло, особенно на затылке, а третье-то зачем?» «Ни за чем, - ответила тетка.
– Вовсе ни к чему тебе третье ухо. Если только, чтоб звенело…» И продолжила сказку про клюквенного короля и его приятельницу болотную Кикимору.
Кошмар должен был иметь причину и толкование. Квашнин читал Фрейда и Юнга, не по увлечению, а ради разъяснения собственных сомнений. Подход Фрейда был увлекателен, но приложим к определенным случаям, а порой и наивен. Иные истории и серьезные судьбы втискивались в ряд иллюстраций к доктрине, искажались или трактовались поверхностно. В особенности Квашнина расстроил разбор Фрейдом судьбы и натуры Достоевского - диагноз участкового врача, составленный для районного отдела внутренних дел. Соображения Юнга показались Квашнину менее категоричными, по-художнически, что ли, размытыми или раздвигающими границы смысла, а потому - с большими допущениями примерить их на себя.
Откуда выводить третье ухо? Из прошлого - из словечек тети Нюры, провинциальной сестры матери, к кому его мальчиком и отроком отправляли на каникулы либо в пору бездомья? Или из особенностей его, Квашнина, натуры? Он - человек дела, здравого смысла, зачем зарождаться в нем желанию иметь третье ухо? В нем нет нужды, оно не даст выгоды. Третий глаз мог хотя бы иметь деловое применение, в особенности, если бы это был не просто дополнительный орган зрения, а Третий Глаз с мистическим выходом в иные миры и измерения. Но фантазером в последние годы Квашнин быть себе не позволял.
Нет, тут случай был иной. А какой? Какой? Иносказание? Предупреждение с угрозой? От кого? Подсказка из будущего? Опять же - чья подсказка? Нет, это уже не по Юнгу. Впрочем, Юнга и тем более Фрейда можно было освободить от путеводительских услуг и самому распутывать создающие несвободу или беспокойства узелки и узлища. Да и просто забыть о дурацком, достойном крыс Городничего третьем ухе. Но забвение или вычерк из памяти (стертая кассета) пользы бы не принесло. Вспомнилось. Месяцев пять назад во сне утреннем, преддеятельном, и не во сне даже, а в полудремоте пробуждения привиделось: на груди, возле правой подмышки, затемнел еще один сосок. Под душем рассмеялся и повелел себе сон забыть. Оказывается, не забыл. Но тогда привиделось в зыбкости бытия. А теперь ощутилось. Зудело, сера тяготила перепонку и звон требовал ответа: «В каком ухе?…» Что возникнет следующее? Рог марала на башке? Но жены нет. И любовницы стоящей нет. Бабы временные не имеют и мифологических прав на одаривание рогами. Мимо все, мимо!
Подберемся с иного бока. С иного склона вершины. Фу ты, какая уж тут вершина! Ладно. Что упрятано в нем неведомое самому? Или попроще. Что произошло с ним накануне? Ничего особенного. Рутинное движение дел. В числовых системах убавлений нет. Приросты мелкие, однако нормальные при раздроблении зерен. Или при выделке овчины. Ага. Вот что. Побывал в Камергерском, постоял у витрины. Рассмотрел патефон и гитару (не к ним ли свежее ухо?). Керосиновую лампу. Вещь, достойная двух тысяч. Зашел в закусочную. Переглянулся с буфетчицей. Впрочем, ее рассмотрел и понял, не входя в заведение. Решил. Прибудет… То есть ничего этакого не случилось. Решил и решил. Придется выложить двести пятьдесят тысяч. Да хоть миллион! Ну ладно, «миллион» - это в порыве и нетерпении десятилетнего отрока, взмахнувшего волшебной палочкой. А двести пятьдесят - в невыгодном для Квашнина варианте приобретения. Но не уступит и цента. Любой каприз требует измерения. Жаль, что наследники Крапивенского люди - жадно-скучные, без вдохновения. А Квашнин любил торги и игры с людьми моцертианского склада (Сороса называли Моцартом Уолл-Стрита, но с Соросом Квашнину не приходилось иметь дел). Жаль, что Крапивенские в Москву прибыть не торопились. Нетрудно было слетать к ним на день, на два в Швейцарию, но вышла бы неприличная суета из-за мелочи.