Камероны
Шрифт:
– Господи, так ведь эти же туфли как вонять-то будут, дружище.
– Они не будут вонять, – сказал Йэн. – Когда я кончу с ними заниматься, от них будет пахнуть вереском, и блестеть они будут, как нос углекопа.
– Нет такого закона, в котором было бы сказано… – снова начал было Гиллон.
– Интересно, как у них там внутри? – заметил Энди Бегг. Доброжелатели уже начали заглядывать в дам, чтобы поддержать своего представителя.
– Жарко, как в аду, – сказал Йэн, поднимая голову от туфель. – Он топит вовсю, чтоб все знали, сколько у него угля.
– Глупости. Такому человеку нечего хвастать, что у него есть уголь.
– И
– Кто это говорит?
– Люди, – сказал Йэн, – люди, которые знают.
Йэна никогда не одолеешь, подумал Гиллон. Он всегда увернется от ответа, если не знает его. Гиллон подозревал, что так может оказаться и с графом, и почувствовал, как у него все сжалось внутри. Сколько раз может у него вот так все сжиматься и распускаться, пока что-нибудь не выйдет из строя, подумал Гиллон. В комнату вошла Эмили со спорраном. Кожа была промыта мягким седельным мылом и слегка смазана маслом, а мех на крышке кошеля отчищен сапожником.
– Он взял за это монету, – сказала Эмили. – Можете себе представить?
Никто не мот.
– Еще пять часов до выхода, – сказал Йэн.
– О, господи, – внезапно вырвалось у Гиллон а. – Это же не казнь! Я же иду туда не умирать!
В комнате наступила тишина. Это была тишина напряженная, взвинченная. Всем хотелось говорить, но они с уважением относились к тому, что творилось с их отцом, и сейчас своими разговорами они лишь вторгались бы в тайное тайн его души, нарушали хрупкое равновесие, которое он пытался в себе создать. Он то представлял себе, как он непринужденно входит в комнату и беседует с собравшимися там гостями, если таковые будут, и чувствовал при этом приятное возбуждение, а через минуту уже представлял себе обратное: как язык присохнет у него к гортани и он будет что-то бормотать, а никто не поймет его и над ним начнут смеяться, не в силах разобрать, что он там бормочет.
Дело в том, что и то и другое могло случиться. Все зависело от того, какое будет у него состояние, когда ему откроют дверь. Это и определит дальнейшее. И если сейчас ему удастся найти нужную линию поведения, нужное состояние, надо попытаться это удержать, сохранить в себе, пока он не подойдет к входной двери Брамби-Холла и не позвонит в звонок.
– Не слышали, недели две тому назад никто не утонул в Фёрт-оф-Форте?
Он увидел, как они посмотрели друг на друга с таким выражением, точно их представитель лишился рассудка.
– Со мной все в порядке, – сказал Гиллон. – Уверяю вас, все в порядке.
И снова наступила тишина, угрюмая тишина, которую трудно поддерживать и трудно нарушить.
– Странно, что они меня не пригласили, – наконец сказала Мэгги. – Обычно ведь приглашают на чай мужа с женой.
Гиллону и в голову не приходило, что графиня может быть плохо воспитана, и от этого ему сразу стало легче – хоть такою малостью потешиться, и то хорошо.
– Может, они выяснили, что ты из Драмов, – сказал Сэм.
– Зачем ты так? – оказала Сара.
– Не слишком остроумно, – заметила ее мать.
– Может, у леди Джейн есть свои планы, – сказал мистер Селкёрк.
– Это тоже нехорошо.
– Рослый, аристократ с виду, жеребчик в самом соку. Говорят, будто они с лордом Файфом, ну, словом… лучше об этом не /говорить.
– И это не остроумно.
«А они, видно, все знают про меня и миссис Камерон», – подумал Гиллон.
– Правда никогда. не бывает остроумной, – сказал Селкёрк.
– А вы, должно быть, в самом деле считаете себя остряком, – заметила Мэгги.
– Нет. Но те, кто слышит, как я шучу, так считают.
И снова тишина – лишь гудит, усугубляя тяжесть тишины, низкий голос Сэма, читающего Джему «В Уолдене», [32] да ветер вздыхает в сосне за окном. День стоял серый, гнетущий, но дождя не было – хоть это хорошо, подумал Гиллон. «Ветер с дождичком зарядит – живо на пиво потянет». Очень важно, чтобы не было дождя, чтобы он явился в Брамби-Холл не со слипшимися волосами и чтобы с юбочки его не стекала вода на натертые или какие у них там есть полы.
32
Эссе американского поэта Генри Дэвида Торо (1817–1862) под названием «B Уолдене, или Жизнь в лесах».
– Говорят, у него крутой нрав, – заметил Йэн. – Говорят, Брозкок боится смотреть ему в глаза.
– Ага, только это потому, что Брозкок вор. А наш паша не вор. Он никого обкрадывать не собирается – просто пытается получить то, что по праву принадлежит ему, – сказал Эндрью.
Все старались приободрить его, а он приободриться не мог. Он потянулся за мягким твидовым галстуком и заметил, что рука у него дрожит. Набросил галстук на шею, чтобы посмотреть, как это будет выглядеть. Слишком много твида, подумал он, – слишком много, и только тут понял, что забыл, как повязывают галстук.
– Не думаю, чтобы сейчас еще носили такие галстуки, – оказал Гиллон. – Их время уже прошло.
– Да я на них такие галстуки в прошлом году видел во время матча, – оказал Сэм. – На щеголях, на барах. Есть галстуки такие, сякие и этакие.
– Это еще что за тарабарщина? – прикрикнул на него отец.
Сэм не испугался.
– А то, что есть галстуки вроде наших шотландских юбок. Если юбки и меняют фасон, так, может, раз в два века, верно?
Наконец настало время лезть в бадью. Поскольку мылся он не после шахты, женщины решили, что неприлично находиться в одной с ним комнате, и вышли в залу. Чудно это: как они здесь не видят наготы, если она покрыта угольной пылью и грязью, Гиллон никогда не переставал этому удивляться, хоть постепенно и привык. Теперь он жалел, что встретится с лордом Файфом не после работы, когда лицо его было бы надежно замаскировано угольной пылью, а одежда пропитана честно заработанным потом – его, так сказать, «верительными грамотами» добропорядочного труженика. Рубец у него на плече был безобразный. Угольная пыль так и не вымылась из него, и сейчас то место, где была рана, представляло собой ярко-красное неровное пятно, окруженное синевой и чернотой.
– Надо бы тебе идти без рубашки, – сказал Селкёрк. – Леди Джейн так бы и упала. «Отдай этому: мерзавцу деньги, и пусть убирается вон», – сказала бы она.
– Запомни, пап, не пользуйся правой рукой, ни в коем разе, – сказал Эндрью.
– Я 'буду пользоваться ею как могу. Я вовсе не собираюсь притворяться.
– 'Но ты же не можешь по-настоящему пользоваться рукой. Ты не можешь ею работать. Какое же это притворство, если ты покажешь, что рука у тебя не действует!