Камероны
Шрифт:
– Эта лавка убьет тебя, – сказал Селкёрк Гиллону. – Если хочешь одержать победу, лучше сожги ее.
Люди поговаривали о том, чтобы вломиться в лавку и забрать все, чего им недоставало, все, чего они и не пробовали никогда, но вести их на штурм было некому. Не бывало в Питманго таких бесчинств. Вот они и стояли на улице, и ждали, и вдыхали в себя запахи, исходившие из лавки, – иные женщины даже в обморок падали. Это стало своего рода эпидемией, безумием. Женщины, которые уже целый месяц ни разу толком не ели, падали на мостовую, прямо на камни, одна за
– Вот где они сейчас, когда они так нужны нам? – вдруг выкрикнул как-то днем один из рабочих. – Где ваш великий Кейр Харди? Почему мы должны голодать из-за него?
Раздалось довольно громкое недовольное: «Да уж!» – но Уолтер Боун тотчас водворил тишину.
– Мы же не из-за них голодаем, а из-за нас самих! – крикнул он. – Из-за того, что у нас украли пустошь. Из-за того, что граф хочет украсть у нас человеческое достоинство. Мы уже заставили его отступить, можем подтолкнуть и дальше. Неужели мы станем трусами только потому, что с нами обращаются, как с рабами?!
Это сдержало их, но у толпы короткая память, а у голодной толпы вообще нет памяти: она помнит только о еде. И от голода, вдруг понял Боун, люди ищут, на кого бы возложить вину, чтобы самим избавиться от ее бремени.
– Я вас вот о чем спрашиваю, – выкрикнул кто-то. Почему мы должны голодать – чтобы не пострадала гордость Камерона?!
«Да уж», – раздалось в ответ, перекрывая плач детей, доносившийся из домишек за спиной толпы.
– Это же касается теперь не Камерона, а нас! крикнул Боун, но никто не слышал его.
– Все для того, чтоб Камерон в накладе не остался. Он пас использует, чтоб получить свои денежки.
– Чтобы золотишка не упустить.
– Не стану я губить своих детишек ради того, чтоб он свою деньгу получил, – это я вам говорю.
И толпа заколебалась, сдвинулась, точно некая сила против воли толкала людей, и они нерешительно, но все же шаг за шагом стали продвигаться к Тропе углекопов.
– Вы же знаете, что это не так! – крикнул Энди Бегг. – Он пострадал не меньше вашего, даже больше. Камеронам никогда уже не работать в нашей долине, и вы это знаете. Никогда им не работать больше в Шотландии вообще – и это вы тоже знаете.
Но толпа продолжала двигаться – не быстро и без особого желания, просто перемещалась человеческая масса, никем не ведомая, никакой идеей не вдохновляемая, – перемещалась, побуждаемая потребностью двигаться, что-то делать, куда-то идти. Слишком долго люди находились в неподвижности, и нельзя было требовать, чтоб они и дальше в ней пребывали.
– Камероны всегда выкрутятся, можете о них не волноваться! – крикнул кто-то. – У них дома такая стоит кубышка, что от ее тяжести корабль на дно пойдет.
Не столько слово «деньги», сколько упоминание о доме всколыхнуло их – и теперь их передвижение обрело цель.
«В дом, в дом!..» – скандировала толпа и, скандируя, заклубилась вверх, на гору, в направлении Тошманговской террасы, а потом «Тошманго! Тошманго!» стало их лозунгом, возбуждая, подстегивая. Они понятия не имели, что станут делать, когда доберутся туда, – просто, как бывает с толпой, были уверены, что там все прояснится.
– Толпе и трусу можно что хочешь внушить, – заметил Уолтер Боун, обращаясь к Энди Беггу и глядя на то, как люди побежали в гору, по, когда он обернулся, Энди Бегга уже не было с ним. Он ушел вместе со всеми.
Мэгги, сидевшая у окна за шитьем, первой услышала их и сразу поняла, что это значит. Она не взволновалась.
– Они идут за тобой, – повернувшись, сказала она Гиллону. – Я знала, что рано или поздно так будет.
– Но почему?
– Потому что ты святее их, а люди такого не переносят.
– Я тебе не верю.
– Ну что ж, не верь, скоро сам убедишься.
Несмотря на достаточно толстые стены, закрытые окна и запертую дверь, крики толпы проникали в дом. Только бы они не вздумали поджог устроить, подумала Мэгги. Ей в голову не приходило, что люди могли идти за деньгами.
– Не понимаю я этого, – сказал Гиллон, – не понимаю.
Вот толпа докатилась до Тошманговской террасы, и крики превратились почти в рев. В них не чувствовалось особой ярости или целенаправленности, и все-таки это было страшно – кто поручится за толпу. Пятьсот человек выкрикивали каждый свое, но по мере приближения к дому Камеронов в криках появлялось все больше единообразия, и вскоре одна фраза объединила всех. «Камерон, выходи! Камерон, выходи!» – скандировали они, так что все вздрагивало и подпрыгивало в доме. С полки буфета упала кружка.
– Что же мне делать? – спросил Гиллон. Ему пришлось кричать, чтобы она услышала.
– Это уж твоя забота – ты заварил кашу, ты ее и расхлебывай.
На лице у него была такая ярость, когда он повернулся к ней, что она испугалась.
– А это твоя семья. Ты ее создала. Теперь ты хочешь отречься от нее?
Мэгги поняла, что он прав: вся их семья вовлечена в эту историю, и теперь они должны держаться вместе.
– Тогда выйди к ним, Гиллон, иначе они ворвутся сюда. Не думаю, чтоб они тебе что-нибудь сделали: они, наверно, даже не знают, чего хотят.
Гиллон подошел к двери и остановился. Толпа вопила все неистовей.
– Если мы выйдем всей семьей, они только больше взбесятся, – сказала Мэгги. Гиллон кивнул. – Так что иди один.
Он продолжал стоять у двери, и она подошла к нему и положила руку ему на плечо.
– Иди же, Гиллон. Л как вести себя, сам сообразишь. – Она просунула руку за его спиной и нащупала щеколду. – Тянуть не стоит – этим ничего не выиграешь, – сказала она и приподняла щеколду; дверь приоткрылась, и Гиллону ничего не оставалось, как выйти и предстать перед толпой.