Камероны
Шрифт:
– Что-то ты лопочешь несусветное, сама-то ты это понимаешь?
– Может, оно и так, но ничего, я пойму. Кстати, мистер Брозкок: а мужчина-то вы никудышный. У меня дома дело получше обстоит.
Вот тут он вскипел.
Всей семьей они искали ее, как искали Джемми несколько недель тому назад. Просто удивительной бывает иногда человеческая догадка. Они пошли искать не вверх, на пустошь, а инстинктивно спустились вниз, к реке. Если она что-то сотворила с собой, без воды тут не обошлось. Обнаружил ее Роб-Рой, который дальше всех спустился в Нижний поселок и
– Ох, мать, до чего же мы переволновались за тебя!
– Ну, в общем-то, у вас были основания. Но, кажется, мне сейчас лучше.
– Ты и выглядишь лучше.
– Мне лучше. Кажется, я была немного больна.
– М-м, да, больна… Скорее, что-то другое.
– Не в себе?
– Да, скорее, так. Немного не в себе.
Ей хотелось рассказать ему кое-что – рассказать одному-единственному человеку: может, тогда это не будет так давить ее, так отягощать ее душу и мысли, таким камнем лежать на ней. «Я ни разу не поцеловала Джема. Ни разу не обняла его». Но она не могла заставить себя произнести эти слова. Надо кого-то найти, подумала она, какого-то совсем чужого человека, к которому можно было бы прийти и рассказать такое, и тогда эта страшная тяжесть исчезнет.
– Поэтому я и ушел из дома, – сказал Роб. – Я боялся, как бы чего не случилось.
– Да, я понимаю. Теперь все прошло.
– Смерть Джема, да и все остальное. Слишком это было много.
Теперь он коснулся и ее второй раны. Смерть Джемми затронула ее куда глубже, чем она могла предположить, и она обрадовалась, что может так остро переживать боль, несмотря на то, что происходило вокруг. Но все же она знала, что в беспредельное отчаяние ввергла ее утечка денег – не смерть Джемми, а опустошение копилки.
Ей хотелось и об этом сказать. Он бы понял. Но Роб-Рой – единственный из ее сыновей, который, казалось, всегда все знал – стоял в стороне и наблюдал. И именно потому она так и злилась на него. Он знал.
Они шли мимо шахты «Леди Джейн», и Мэгги удивилась, какое все здесь черное и грязное – она успела забыть об этом. Солнце едва взошло – еще была так называемая «ложная заря», – и все вокруг тонуло в сероватом свете, мокрое, черное. Свыше двадцати лет посылала она своего мужа туда, вниз, под землю, чтобы деньги текли в копилку, которую он теперь опустошал. Значит, это его денежки.
– Я хочу, чтобы ты вернулся домой, – сказала она Роб-Рою. – Нехорошо, что ты живешь тут один.
– Я уже обзавелся имуществом.
– Мы пришлем за тобой фургон.
Он задумался. Посмотрел на нее. Что-то в ней изменилось – это он понял. Теперь уже ничего страшного не произойдет.
– Что ж, ладно. Я перееду.
– Хорошо. И переезжай сегодня же. Ты это сделаешь, Роб?
– Угу, сегодня. Тебе, наверное, холодно, – сказал он.
Она дрожала. Ей не было холодно, и она сама не знала, почему дрожит.
– Одного я потеряла, так что теперь хочу вернуть тебя. Можешь ты это понять? Разве я такая уж себялюбка, Роб?
Он улыбнулся ей.
– Угу, конечно. Все матери, наверно, себялюбки. – Он не был уверен, что она его слышит.
– Потому что теперь мы должны держаться все вместе.
– На это я тоже отвечаю «да».
– Потому что это все, что у нас осталось. Ничего другого, кроме нас самих, у нас нет. – Она взяла его за руку, чего никогда прежде не делала.
Они пошли назад по Тропе углекопов. Туман поднимался над улицами, и поселок пробуждался к жизни. Роб-Рой остро почувствовал, как близка ему мать – такой близости между ними еще не бывало. Правда, она еще находилась в некотором отдалении от него – он это понимал, но понимал и то, что приблизить ее можно. Он чувствовал лишь, что с ней что-то произошло, и, видно, к лучшему. Он искоса бросил на нее взгляд и заметил, что лицо ее впервые за долгое время было спокойно. Теперь она, наверно, сможет заснуть – а она уже давно не спала, – заснуть надолго, и когда проснется, то еще лучше будет себя чувствовать. По пути они одного за другим подобрали и всех остальных, и никто не задал матери вопроса о том, где она провела ночь. Мыслями она была далеко, и тем не менее они понимали, что теперь это уже не страшно, что худшее позади или почти позади.
Она твердо решила, что ничего не скажет ни про Джема, ни про кубышку, она будет хранить это в тайне от всех, словно ладанки, напоминающие о смирении, и будет обращаться к ним, когда почувствует, что не в силах себя сдержать: она будет всегда носить их при себе вместо ключа, который в ту ночь Гиллон сорвал с ее шеи, чуть не взорвав ей разум, чуть не разбив сердце. Но ничего, и то и другое – и сердце и голова – заживет, теперь она это знала, и, может быть, в конечном счете все вышло даже к лучшему. Время рассудит.
Не очень удачно это получилось – то, что они шагали к себе на гору всем семейством, ибо углекопы как раз шли на работу, и им стыдно было смотреть Камеронам в лицо.
– Поздоровайтесь с ними, кивните, не мучайте их – снимите с крючка, – сказала им мать. – Люди-то они хорошие, хоть и подписали бумагу. Не все могут быть Камеронами.
17
Суд по делу «Камерон против Фаркварта» оказался совсем не таким, как ожидали Камероны и жители Питманго.
Графа Файфа не приволокли в суд, точно простого преступника. Вместо него явился мелкий клерк, человек по имени Джеймс Риддл, юрист торговой конторы компании в Кауденбите, который не потрудился даже заранее ознакомиться с делом, а пролистал его лишь в то утро, когда был назначен суд.
– А не согласились бы вы договориться обо всем вне суда и избавить нас всех от этой докуки? – спросил мистер Риддл. – Мы заплатим вам пятьдесят фунтов плюс издержки, и могу вас заверить, что это больше, чем назначит шериф Финлеттер.
– Я хочу, чтобы дело слушалось в суде, – заявил Гиллон. – Я хочу, чтобы свершилось правосудие и был создан прецедент.
– Вам бы надо изучать законы, а не уголь рубить, – заметил мистер Риддл.
Шериф Финлеттер был человек пьющий. В зале суда уже стоял запах спиртного, тем не менее он продолжал пить. О том, что именно он пил, можно было только догадываться, так как и кувшин для воды и стакан были из темного стекла. В зале пахло так, как в «Колледже» в день получки. Настроение у Гиллона упало, да к тому же и мистер Макдональд не явился.