Камероны
Шрифт:
Они вернулись в зал заседаний.
– Так вот, дело четко изложено, – сказал Финлеттер. – Для углекопа ты хорошо все изложил – большинство приходят и только бормочут что-то. Понять не могу, отчего это они так. Ну, а ты все изложил как следует.
– Я еще хотел сказать насчет «Желтой бумаги», сэр.
Шериф выглядел усталым и грустным. Он подозвал к себе Брозкока, и все видели, как управляющий закивал и сказал: «Да, сэр», а потом повернулся и покинул зал суда.
– Этому теперь конец. Конец вашей «Желтой бумаге». Повтори еще раз: откуда
– Из Питманго, сэр.
– Никогда туда не заезжал. Это, наверное, самая захудалая дыра во всей Шотландии. Сто сорок фунтов компенсации.
Зал ахнул. На такое никто и не надеялся.
– Предупреждаю вас, ваша честь, я подам на апелляцию, – заявил Риддл.
– На апелляцию? Куда же? Неужели вы не хотите больше выступать в этом суде и выигрывать здесь дела?
– Хочу, ваша честь.
– В таком случае я на вашем месте выписал бы чек и забыл про апелляцию. Не люблю апелляций. – И он улыбнулся как-то удивительно мягко для человека с таким красным опухшим лицом. – А вот воду люблю. Воды! – И клерк стремглав подбежал к нему.
Зал суда начал пустеть.
– Питманго… Не нравится мне, как это звучит, – сказал судья, не обращаясь ни к кому. – О, господи, страшное, наверное, место… Следующий!
18
После суда оставалось лишь уезжать.
Иного выхода не было. Они создали прецедент и теперь должны за это расплачиваться. Закон мог гарантировать углекопу возвращение на шахту, но не мог гарантировать, что у него там будет спокойная жизнь. А жизнь может оказаться такой, что и жить не захочется. Словом, пора было уезжать.
Эндрью отправили в Глазго за билетами. Такое поручение было как раз по нему: Эндрью делал все солидно, надежно – уж он приобретет по сходной цене лучшие места на лучшем пароходе, в этом можно было не сомневаться, а тогда – прощай, Шотландия! Для Камеронов будущего здесь нет.
Пора было уезжать. Они все еще располагали фургоном с лошадью – когда они доберутся до Глазго, Эндрью продаст его – и сейчас, погрузив в фургон свое достояние, поразились, как мало нажили за эти годы. Одного этого разве не достаточно, чтобы уехать навсегда? Ну, в самом деле, что они теряют?
И что оставляют после себя? Стол, буфет, несколько кроватей, которые и раньше-то никогда не были хорошими. Дом, который они даже купить не могли, да клочок земли на кладбище, где в глине лежит голый Джемми, который сам скоро станет землей. И больше почти ничего, а ведь целая семья почти сто лет трудилась, добывая уголь в недрах, и, по подсчетам Эндрью, за это время могла бы прорубить туннель от Питманго до Калькутты или же добытым ею углем три дня и три ночи освещать город Лондон.
Не о чем жалеть, нечего оплакивать, если не считать загубленной юности и загубленной жизни. Или загубленной любви.
Больше всего они волновались за Сэма и следили за ним. Он ведь дал кое-какие обещания и сейчас, казалось, вновь впал в неистовую мрачность. Но если Сэм что-то замышлял, то Эндрью просто хандрил. После своего возвращения из Глазго с билетами в Америку он с каждым днем все острее ощущал, какая ему предстоит потеря. Он сильнее других сознавал, что уезжает, так как побывал на деревянной палубе корабля, который навсегда увезет их из Шотландии. Для других членов семьи, сколь бы разумно они ни смотрели на вещи, отъезд все еще был как бы частью мечты, а для Эндрью это было уже нечто реальное и бесповоротное. В воскресенье, до того как, поев капустного супа с хлебом, они стали укладывать вещи в фургон, Эндрью – хоть и понимая, что может оказаться в дураках, но впервые в жизни закрывая на это глаза – отправился в другой конец Тошманговской террасы и попросил у Уолтера Боуна разрешения поговорить с его дочкой.
– По мне, пожалуйста, – сказал мистер Боун, – я тебе разрешаю и всегда разрешу, только вот не знаю, согласится ли она с тобой разговаривать.
Но она согласилась, и они пошли по улице и дальше – вверх, до конца фруктового сада; там они остановились под деревьями – их не было видно, а они видели весь Питманго. По дороге они молчали, и вот уже стояли друг против друга, и Эндрью все равно не знал, как начать. Она терпеливо ждала. Никто не заставлял его говорить, и потому он наконец нашел способ высказать свою мысль. Он указал вниз на темные склоны и унылые улочки Питманго.
– Тебе этого достаточно? – спросил Эндрью. Как часто мать задавала ему этот вопрос.
– Угу, да, вполне достаточно. – И все же ее озадачили его слова.
– Вырасти здесь, прожить всю жизнь и умереть? И не знать ничего лучшего?
– Да, наверное, мне бы хотелось чего-то получше, только не знаю, я ведь никогда не пробовала. Но чего ты от меня добиваешься? Что все это значит?
– Что это значит? Вот что… Сейчас я к этому подойду… Ох… – Он отстегнул карман куртки и достал оттуда билет – яркий, официальный кусочек картона с изображением огромного океанского парохода внизу, под надписью, а поверху красными буквами выведено: «НЬЮ-ЙОРК». Элисон долго рассматривала билет.
– Очень красивенький. – Она протянула билет Эндрью, но тот снова вложил его ей в руку.
– Это твой, – сказал он. И почувствовал, что должен что-то добавить: – Если хочешь.
– Что значит: «Это твой, если хочешь»?
– А то и значит.
– Но что же все-таки?
– Я сказал, что можешь взять этот билет. Он твой, если ты хочешь.
– Но почему? – Она была искренне удивлена. – Почему кому-то пришло в голову отдать его мне?
Эндрью уже думал над этим и над тем, как лучше сказать.
– Потому что этот человек хочет, чтобы ты поехала с ним в Америку.
– Кто?
– Ох, Эдисон, я.
Она расхохоталась. Девушка она была добрая и не хотела смеяться, чтобы не обижать его, но просто ничего не могла с собой поделать. А он стоял, весь красный, не зная, как же тапер ь быть.
– Но с какой стати?
Он попытался произнести нужные слова, но они казались такими нелепыми. «Потому что я люблю тебя». Наконец он все-таки заставил себя их произвести и, произнося, почувствовал, что звучат они именно так, как он и опасался. И самое страшное, что она тоже это почувствовала – почувствовала всю их нелепость и, не в силах сдержаться, снова рассмеялась.