Камикадзе. Идущие на смерть
Шрифт:
Генерал покосился на моряков: у тех белые лица, белые, каменные, не поймешь — то ли все в порядке, так и надо, то ли чуть не разбили катер, не погубили команду? Промолчал, только спросил:
— Катера ВУ в районе? — и услышал от командира бригады:
— Давно.
Два катера волнового управления… С высоты крейсерской боевой рубки рассмотрел наконец их генерал на самом горизонте в бинокль, увидел, как покидают их черепашьи выпуклые палубы крошечные муравьишки-люди, как уходят на тут же качающееся на волнах судно, спросил, покривившись:
— А там, внутри, никого не оставили? А то скажете — радио, а внутри человек
Комбриг усмехнулся, и генерал решил: дерзок!
Аппаратуру для управления катерами еще в порту установили на крейсере, генерал прошел к ней на крыло мостика. Дали первые команды — около катеров выскочили два синих клуба, катера послушно поползли куда-то в сторону.
— Почему уходят?
— Будут атаковать из-за горизонта.
Катерам скомандовали увеличить ход, они снова послушались и исчезли под белыми шапками брызг и пены. Скомандовали поворот. Одно из пятнышек охотно покатилось влево, потом остановилось и стало увеличиваться. Генерал похвалил:
— Славно идет. Ни за что бы не подумал. А где же второй?
И тогда на мостике воцарилась тишина. Второго не было. Запросили дальномерщиков, те осмотрели горизонт в огромные пятиметровые трубы:
— Второй катер продолжает уходить!
Командир звена катеров и Кулагин нажимали кнопки. Катер не слушался.
— Заглушите ему моторы, — вполголоса сказал над ухом Кулагина комбриг. — Не торопитесь. Без паники.
Но кнопки были уже нажаты, всё перепробовано, с дальномерного поста неслось:
— Катер уходит!
— Куда уходит?
— Курс ост.
— Что еще за ост?
— Восток.
— В Японию…
И снова над мостиком повисла, теперь уже совсем жуткая, тюремная тишина.
— Уничтожить, — коротко и зло бросил генерал, круто повернулся и, скользя подкованными сапогами на железных ступеньках, прогрохотал вниз, скрылся в командирской, отведенной для него каюте. Забегали офицеры, выкрикивая приказания, замелькали связисты с бумажками, и так бегали до тех пор, пока с береговых аэродромов не поднялись истребители, не нашли в море беглый катер и, снизившись до бреющего полета, не расстреляли его, а летающая лодка-разведчик не доложила: «Утонул».
Через два дня, вскрыв хрустящий конверт с лиловыми печатями и пугающим коротким, как выстрел, грифом, прочитал командир бригады лаконичное: «Катера ВУ в случае фактических боевых действий для выполнения заданий не привлекать». Еще (в тревожные бессонные ночи догадается об этом он и сам) в другой адрес с грифом, и вовсе пугающим, проследовало письмо, в котором были имена всех, кто в тот день выводил торпедные катера в море и управлял ими с крейсера.
Крут был генерал, жесток Правду говорили те, кто воевал с ним на Западе.
Каждый месяц он должен был представлять наверх донесения, и каждый раз, когда садился за стол и клал перед собой лист чистой бумаги, его охватывало отвращение. Ну что можно написать, если офицеры целый день в море или на занятиях, а матросы только тем и заняты, что возятся с моторами или катают на тележках от пирса к торпедной мастерской и назад белые торпеды, или маршируют строем в столовую и обратно, а вечерами сидят на скамеечках около врытых в землю бочек с водой, смолят папиросы или свистят в клубе, в десятый раз смотря поцарапанные, с исчезающим звуком фильмы? Все ленты в бригаде знали наизусть, и киномеханик порой нарочно под радостный гогот пускал какую-нибудь часть задом наперед. Вот отчего Цыгун, как-то сидя в приемной у начальства в городе рядом с опером, обслуживавшим авиационную часть, сказал:
— Руку натер, — показал ладонь, — десять раз переписываю. А что писать? Хоть бы одна сволочь…
На что опер вытащил из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумажку.
— Пять минут — и все дела.
— Ну? — удивился Цыгун. — А что, у тебя их много?
— Столько же, сколько у тебя. Бабы… — Он произнес это слово растягивая. — Муж в воздухе, а она… Мне скажи чемодан написать — напишу. От блядства до измены Родине — один шаг.
Он сказал это, играя бумажкой, и Цыгун задохнулся от радостного понимания.
С этого дня работать стало легче.
В органы он попал случайно: служил зоотехником в колхозе, стал погибать скот, вскрыли корову — афты на слизистой.
— Признаваться будем или как? — спросил следователь. — Заражение ящуром. Типичное вредительство. — Это он сказал в сторону, человеку в штатском, который молча сидел у края стола.
Цыгун упал на колени.
— А ну, выйди, — распорядился человек Следователь вышел, и человек, не размазывая, предложил написать заявление, что болезнь началась после того, как председатель колхоза по приказанию предрика привез и пустил в стадо несколько больных коров.
— Не было, вот ей-ей, не было. Каких коров? Откуда бы он их взял? — взмолился Цыгун.
— А если не было, то я его опять позову, — жестко сказал человек и кивнул на дверь, куда вышел следователь. — Значит, вредительство на себя берешь? Прикрываешь контру? Ты знаешь, кем до революции был ваш предрика? Молчишь…
— Дайте бумагу, — прошептал побелевшими губами. — Только научите, как писать.
Второе заявление написал через год: прошу зачислить меня в органы.
Его послали обслуживать флот. Форму выдали морскую, а в сорок втором добавили золотые погоны. Все ничего, да много техники, страшно: всегда можно что-то испортить, взорвать. Правда, часть не поднимут по тревоге, не угонят — квартира, жена, ребенок в тепле, своя кухня. На продсклад придешь вечером — кладовщик без разговора от бруса белого масла отвалит кирпич. Тушенка американская, доппаек (торпедникам за выход шоколад дают, сгущенку, а тут и в море идти не надо). И все равно, как на льду, потому что, пока не надоумил опер, фамилии наверх не шли. А без фамилий какой ты работник? В один день загремишь туда, куда уже покатили и председатель колхоза, и предрика…
Да, нехорошо чувствовал себя Цыгун, отправляясь в то утро в город, и даже не в том дело, что позвонили ночью, а в том, что вызвал новый начальник отдела, а говорили про него разное: прямо из Москвы, новая метла чисто метет, рвется назад в Москву, а чтобы снова в Москву попасть, надо… И вообще, кто любит встречи с начальством?…
В кабинет пригласили сразу, хотя в приемной уже было несколько человек, и это тоже — догадался — плохо.
Новый начальник сидел за черным старого дуба столом, глядя прямо на Цыгуна, молодой — чистый, волосы приглажены.