Камикадзе. Идущие на смерть

Сахарнов Святослав Владимирович

Когда начало смеркаться, он забрался в куст ивняка, примял его, постелил мешок и лег. Лежал, не засыпая, до утра, то и дело приподнимая голову и удивляясь: отчего начала светиться черная, невидимая в темноте долина?

Это светился огонь под пеплом.

Утром он спустился с холма. Пуст и страшен лежал перед ним город, жаром *и гарью несло от него, черным полем протянулся от моря до рыжих, раздавленных холмов. Курились над ним дымки и стояли, как развалины мертвых храмов, красные и черные, измазанные сажей, остатки стен. Не было деревьев, не было трамвайных столбов, лишь торчали их черные, неотличимые, гладкие стволы. На пепелище, как ни торопился Танимото, уже появились люди. Они горестной вереницей переходили от одного пепелища к другому, брели ошеломленные, бессильно загребая ногами, вздымая дымки из пепла. От дымного воздуха ело глаза, першило в горле, мучила жажда, и тогда люди направлялись к каналам, но вместо воды в них медленно двигалась черная жижа. Те, кто не имел сил больше терпеть, становились на колени и, зачерпнув ладонью черную воду, вливали ее в рот…

Никто ничего не спрашивал, никто не плакал. От развалин уже начал подниматься сладкий запах, но страшнее этого запаха и вида разрушенных домов были крики: «Воды! Воды!…» Это кричали из-под развалин раненые. Их крики с каждым часом становились все слабее и к полудню затихли.

За день Танимото обошел центральную часть города, заглянул в несколько руин, берегом канала вышел на окраину и, дойдя до кварталов, где дома были только разрушены, но не тронуты огнем, стал обходить здания, пролезая под рухнувшие балки, разбирая упавшие шкафы и вскрывая ящики. В одной руке у него был мешок, а в другой — палка. Когда мешок был набит, он остановился и сел. Ладони его были испачканы в саже, белый пепел лежал под ногтями. Лизнул — пепел странно обжег язык Танимото откашлялся и сплюнул: легкие, забитые сажей сгоревшего города, выбросили сгусток черной мокротины. Блестящий грязный плевок остался лежать у мешка…

Он умер спустя два с половиной месяца. Вначале стал жаловаться на слабость, затем тело покрылось темными пятнами. При обследовании в больнице, куда он был забран насильно (соседи рассказали, что он посетил пострадавший город), был признан безнадежным.

Таня стояла у плиты, следила, чтобы из металлической кружки не убежала коричневая подрагивающая жидкость. Кофе был желудевый, простой, рассыпной, купленный в магазине, чай кончился, и она решила попробовать сварить старую пачку. В керогазе качалось розовое, синее пламя. Она потянулась, чтобы уменьшить огонь, и в этот момент услыхала:

— Бабы, ужас-то какой: в штабе, говорят, объявление висит — наших двоих убили! Подумать только.

Женщины у плит загалдели: кого, где?

— Дура, кто тебе скажет — где. Война!

Коричневая жидкость взрывом вылетела из кружки. Как выбежала из кухни, как пробежала коридор — не помнила. Накинув кофту, — ноги заплетаются, только бы не упасть, — помчалась к штабу.

У дверей уже стояли молчаливые матросы и женщины. С белого, с черной каемкой листа сорвалась, упала к ее ногам фамилия. Он!

— Твой ведь тоже ушел? — спросил кто-то. — Не бойся, тут не он, тут какой-то Нефедов.

Покачиваясь, побрела назад. Дома долго сидела на кровати молча. В глаза бросился висящий на стене, полуприкрытый газетой, мужнин китель. А Нефедова больше нет… Встала и безмолвно начала собирать вещи. Что оставила, не помнила.

Когда проходила пропускной пункт, дежурный матрос спросил:

— Почему с чемоданом?

— Тут белье.

— Проходи!

Подошел автобус, затолкала чемодан под сидение. Сидела, не замечая, как текут мимо — порыжелый склон сопки, карьер, в котором экскаватор сгребает мелкие желтые, серые камни. Наконец появилась городская окраина, первые дома, проплыл Гнилой угол. Автобус перестало трясти — выехали на асфальт. Началась улица.

От последней остановки до вокзальной площади шла пешком. Болели, чемодан оттянул, руки. В очереди у кассы стояла недолго — московский поезд завтра. Где ночевать? Какая разница — прямо здесь, в зале.

Осталась. Поняла — Нефедов…

Ветер развеял дым от сожженных полей гаоляна. Волны замыли на песчаных пляжах следы солдатских сапог и танковых гусениц. Кончилась война на Тихом океане. На половину земного шара раскинулись ее фронты. Через водную пустыню за тысячи миль везли на нее в судовых трюмах солдат из Америки, через бескрайнюю сибирскую равнину тащили в теплушках краснозвездных уроженцев Поволжья и Казахстана. А еще — японцы, китайцы, австралийцы, жители Вьетнама и Филиппин… Миллионы со всех концов океана.

Это была особая война. Не было никогда таких боев на море. Тысячи судов, десятки тысяч самолетов. Невиданные корабли с плоской палубой, с которой, как с аэродрома, взлетают машины. Большие и маленькие корабли, способные подходить носом к берегу и высаживать роты солдат и взводы танков.

Но столкнулись не только корабли и солдаты. Сошлись народы, по-разному понимающие, что такое добро и зло, полагающие за счастье разное, по-иному считавшие свое место в мире. Разными, не похожими были у них боги, по-разному думали и воспринимали вселенную их ученые, художники и поэты.

Японец оказался существом загадочным. Судьба его осталась так и не понятой. А ведь это был народ, веками приученный к беспрекословному повиновению, который в повиновении ощущал свою силу. Он следовал известным только ему обычаям и предписаниям, их истинности веками учили красочные предания и легенды. Он выигрывал одно сражение за другим, и это укрепило его веру. И вот теперь на него обрушилась война небывалая — война машин. Все рухнуло, погибло то, чему столетиями поклонялся он, а если не погибло, то оказалось не нужным. Что могла значить в такой войне покорность? Зачем собрались на мысе Марпи-Пойнт тысячи? Какой прок был от жертвенности юношей с белыми повязками на головах? Для чего садились они в кабины обреченных на крушение самолетов? Что толку от готовности четырех тысяч моряков, посланных на гигантском корабле к дымящемуся острову Окинава? Убежденность столкнулась с рассудочной необходимостью. Никогда жертвенность не оказывалась столь бесполезной.

Война кончилась одним грандиозным взрывом. Кончилась огнем, взметнувшимся до самого неба. История схлопнулась, часы во всем мире остановились. Они остановились, чтобы начать отсчитывать новое, совсем другое время.

Берег у мыса Херсонес — это голая продуваемая морскими ветрами степь. По выжженной земле стелется желтая колючая трава. Невдалеке на окраине Казачьей бухты стоит небольшое белое здание — детский сад. День за днем из него сюда на прогулку приходят дети. Их приводит, на вид еще молодая, одетая в темное, женщина. Дети разбегаются по степи, из-под их ног прыскают в стороны пятнистые юркие ящерицы. Дети ловят их, а над степью парят прилетевшие от маяка хищные чайки. Маяк стоит на самой оконечности мыса. Здесь много раз грузились на пароходы последние из покидавших город отрядов. Красные, белые, русские, немцы, румыны. Лодками, катерами, а то и вплавь добирались до судов брошенные генералами солдаты.

Таня наклоняется и поднимает из травы тусклую медную пряжку с иноземным орлом. В траве остается лежать почерневший обрывок ремня. Рядом — осколок красной пластмассовой крышки. Крышка от банки, в таких немецкие солдаты хранили сахар, соль. На осколке окончание имени солдата «hell». Его звали Михель. Таня кладет осколок на место и оглядывает степь: что делают дети?

Детей не интересуют рассеянные под ногами приметы прошлого, они продолжают играть, трава им кажется мягкой, а чайки добрыми.