Камикадзе. Идущие на смерть
Шрифт:
Их пепел перемешался.
Кавасаки, на котором плавал с напарником Дайсабуро, подошел к базарному причалу, когда все места у стенки были уже заняты. Пришлось швартоваться к шхуне. Она покачивалась, скрипела, швартовый конец принял какой-то старик
— Помоги! — крикнул Дайсабуро инвалиду-напарнику, и тот стал вытаскивать из трюма на палубу корзины с блестящей тяжелой рыбой.
Дайсабуро занял место в торговом ряду, вывалил тунцов на металлический лист, установил корзины под прилавком и начал торговать.
Подошла женщина и спросила цену. Дайсабуро приподнял бок самой большой рыбины.
— Ты когда-нибудь видела такую? — спросил он. — Отрезать?
Он поиграл ножом и провел им по рыбьей спине.
Женщина колебалась.
Раздались крики. Люди бросились бежать вон из рядов.
«Американские самолеты, будут бомбить», — понял Дайсабуро. Он знал, где здесь прятаться, забежал за пакгауз, нашел вход в подвал и нырнул в него.
Грохот взрыва донесся глухо. Стены подвала покачнулись, потолок рухнул…
Тело обнаружено под грудой кирпича и щебня. Рядом с телом лежал нож, к лезвию которого прилипла рыбья чешуя.
Учитель Икку в этот день встал рано, заварил зеленый чай, сидя на толстой подушке, стал прихлебывать. Сегодняшний день надо использовать для написания статьи в «Учительский журнал». «Портовый город налагает определенные обязанности» — такой фразой хотел закончить Икку статью.
Выпив чай и сполоснув пальцы в чашке с водой, он взял лист бумаги, кисточку и начертал на листе несколько слов: ему хотелось, чтобы к тому времени, когда он сядет писать статью, уже были готовы несколько предложений, таких же лаконичных, отточенных и убедительных, как фраза о портовом городе.
Посмотрев на часы, он увидел — пора выходить.
Выйдя, стал поджидать вагон. Трамвай появился, подрагивая на стыках. Стараясь не толкать друг друга, люди начали в него влезать. Стекол в вагоне нет.
Икку сжало со всех сторон. Он замер, ощущая телом портфель, бедра и локти соседей. «Смотрите-ка, самолет!» — крикнул кто-то. «Американский самолет». «Но тревоги-то не было — самолет наш, иначе бы открыли огонь».
В остове трамвайного вагона среди обугленных тел найден замок от сгоревшего портфеля и клочок бумаги со словами «определенные обязанности».
Отчего ему пришла мысль написать продавца, он и сам не мог сказать, но эта мысль, однажды запав в голову, уже не покидала его.
В то утро Идзумия поднялся, дождавшись, когда лавки в городе откроются, вышел из дому.
Комэя [11] старого продавца была разделена перегородкой на два помещения: в передней стояли весы, на конторке лежали счеты и пыльная книга для записи имен тех, кому комэя-сан когда-то давал рис в долг. В задней, более просторной, части лавки стоял золотистый мешок из толстой соломы.
11
Комэя (яп.) — магазинчик со складом.
— Я хотел бы купить немного риса, — сказал Идзумия, когда комэя-сан перестал ему кланяться. — Вот моя карточка, я куплю совсем мало.
— Вчера не привезли ни одного куля, — ответил лавочник. — Не знаю, что будет дальше. Этот последний.
Они прошли за перегородку, и комэя-сан, взяв с полки длинный остроконечный инструмент наподобие стамески с желобком, осторожно воткнул его в золотисто-желтый куль. Он вытащил стамеску, в желобке застряло несколько зерен, а рисовая солома, как только комэя-сан извлек свой инструмент, сама плотно закрыла отверстие.
— Прекрасный рис, сейчас такой — редкость, — сказал Идзумия. Старик стоял вполоборота к двери, из двери на него плотным потоком падал свет. Оттого, что в этом потоке густо плавали золотистые пылинки, свет казался твердым на ощупь. «Он — подобие наклонной стеклянной колонны», — подумал Идзумия.
Свет падал на лицо старика так, что на нем была видна каждая морщинка, совокупный рисунок их открывал то, что так тщательно скрывал старик он был не тем, кем старался казаться, у него было загадочное прошлое, и на это прошлое он, Идзумия, должен был намекнуть в рисунке. Надо было скорее донести до листа бумаги это выражение, эти морщины и этот безразличный поворот головы. Он взял пакетик с рисом и быстро вышел на улицу. Дойдя до дома, бросил на низенький стол бумажный хрустящий плотный лист, обмакнул кисточку в одну из чашечек с водой и занес руку для того, чтобы одним взмахом нанести профиль старика.
В пепле найдены десять фарфоровых чашечек, которыми пользуются художники, работающие акварелью.
Индзя Танимото первый раз был арестован за мелкую кражу и отсидел всего два года. Второй раз его судили за участие в ограблении. Отсидев еще шесть лет, он вышел, был призван в армию и отправлен вместе с саперной частью в Китай. Там уговорил приятеля пробить ему киркой плечо. Отлежался в госпитале, был демобилизован, женился на женщине вдвое старше себя и теперь жил у нее в деревне в десяти километрах от Хиросимы.
Взрыв он услышал, когда перебирал в сарае рисовую солому — хозяйка собралась сменить подстилку у кур. Выйдя из дверей, увидел, как в стороне моря над пологими зелеными холмами медленно поднимается огромное черное облако. Облако не успело начать движение в глубь острова, когда на нижней плоской части его показались багровые отблески. «Город горит», — понял Танимото, и ему сразу пришла в голову мысль, что здесь можно будет поживиться.
Он разыскал мешок, захлопнул дверь в сарай, подпер ее лопатой. Поднялся на холм и присвистнул. Перед ним, расцвеченный огнями пожара, умирал город. Языки пламени плясали над каждым из домов, дым поднимался густыми клубами. По всем дорогам из города текли, разливались, становились все полноводнее пестрые ручейки — толпами бежали люди.
«Надо подождать, пусть они уйдут подальше», — решил Индзя.
Толпа бегущих уже достигла холмов. Люди сворачивали с дороги, в изнеможении падали на траву, не кричали и не плакали, молча садились, поворачивались лицами к горящему городу и, судорожно глотая слюну, смотрели. Над черной от дыма и летающей сажи долиной стояло красное зарево. А когда огонь начал опадать, над людской толпой поднялся ропот. К крикам тех, кто искал близких, прибавился плач детей. Танимото поднялся и, оглядываясь по сторонам, торопясь, пошел вниз. Он был похож на человека, который ищет свою семью, и никто не обращал на него внимания.