Камни его родины
Шрифт:
– Где это черти носили папашу?
Винс покачал головой и заговорил – быстро и как-то вкрадчиво:
– Бывает же так! Подумайте только, именно сегодня я загулял! Спешу в И ель-клуб за пожитками и вдруг натыкаюсь на Ральфа Гэвина, а он только что с вокзала Грэнд-Сентрал, и без выпивки от него не отвертеться. Начали мы в «Билтморе», потом пошли в «Плазу», потом... – Он снова покрутил головой и вздохнул. – Тоже, нашел время пьянствовать!.. – Взгляд в сторону палаты. – Чувствую себя форменной скотиной – оставил бедную девочку одну. – Тут он улыбнулся Раффу. – Какое счастье,
Винс перебросил пальто с одной руки на другую, закурил, сделал несколько шагов по направлению к палате, снова вернулся.
– Слушай, Рафф, не позвонишь ли ты в контору? Надо сказать Сью Коллинз, что мы все здесь.
Когда, позвонив Сью, Рафф снова появился в коридоре, Винс говорил:
– Очень мило, Феби, что и вы приехали. Как я выгляжу? Похож на традиционного папашу, который ожидает великого события? Во всяком случае, чувствую я себя именно так. Я ведь не представлял себе, как это трудно, пока не взглянул сейчас на Трой.
– Теперь можно ждать с минуты на минуту, – сказала Феби.
Эб все время как-то странно молчал.
Доктор Хатчинз в сопровождении интерна и сестры вошел в палату. Другая сестра вкатила узкую тележку и сразу же выкатила ее назад, и Рафф увидел на тележке Трой, укрытую одеялом по самый подбородок. Ее куда-то повезли, и Винс тревожно бросился к Хатчинзу.
– Успокойтесь. Рентген, – буркнул тот.
Они продолжали ждать. Трой привезли обратно.
К половине одиннадцатого только Феби Данн еще владела собой. Она даже силилась поддержать какой-то разговор, но кончилось это тем, что Винс Коул, который с каждой минутой становился все беспокойнее, ушел курить в вестибюль. Эб взял Феби за руку, а Рафф побрел по коридору, словно какая-то сила притягивала его к палате Трой.
Дверь была приоткрыта. Он прошел, не повернув головы.
Но, проходя мимо палаты вторично, он не выдержал и заглянул. Это была непростительная ошибка.
Ошибка – потому, что в этот краткий миг он увидел лицо Трой, увидел внезапно, как при вспышке молнии, зрелище физического страдания, безмолвного, но нестерпимого и душераздирающего. Глаза ее были зажмурены, щеки посерели, рот искривился в удивленной гримасе, словно она не могла поверить, что на свете существуют такие муки; лоб, все лицо, шея, покрытые испариной, тускло, безжизненно поблескивали, а изжелта-белые руки впились в края неподатливой кровати...
Ошибка – потому, что в горле у него появился комок вкусом напоминающий уголь, и этот комок не исчез, даже когда он отвернулся; наоборот, боль распространилась сжала грудь, заволокла глаза жгучим туманом. Не в том дело, что прежде Рафф и вообразить не мог ничего подобного, а в том, что, увидев, как страдает Трой, он сам начал страдать, по-другому, конечно, но так же мучительно. Потрясенный силой и остротой этого чувства, остротой ответной боли в собственном сердце, сентиментальным туманом в глазах и безмерной жалостью, возмущенный животной мукой и животным ритуалом, который предшествует и сопутствует рождению человека, полный гнева на свое бессилие, на невозможность облегчить хотя бы отчасти ее муки, Рафф не сразу понял: случилось то, о чем он так давно мечтал, пришел конец его долгим поискам...
Ошибка – потому, что после рождения ребенка – девочки – это чувство стало даже сильнее, и уже тут расшифровать его было нетрудно.
Но, понимая, что совершил ошибку, Рафф все же испытывал робкий, тревожный восторг: теперь он знал, что долгожданная любовь наконец пришла.
К тому времени, когда Деборе Остин Коул исполнилось восемь недель, Винс и думать позабыл о разочаровании, которое почувствовал, узнав, что родился не мальчик. Оно утонуло в огромной и неожиданной радости отцовства.
Не будничного, не прозаического отцовства. Ибо Винс был счастливым папашей ребенка, с самого младенчества носившего на себе печать семейства Остинов. Никто и не подозревал, какие страхи одолевали Винса в ту мерзкую ночь, когда, сидя в нью-хейвенской больнице, он вдруг начинал думать: а что, если ребенок окажется похож на его братца? Поэтому он испытал огромное, ошеломляющее счастье, впервые подойдя к пластмассовой кроватке и увидев Дебору, хохолок ее светлых волос (как у Эбби и мистера Остина), ее глаза, и овал лица, и нос (совсем как У Трой).
Счастье его возросло, когда, с разрешения врача, он надел стерильный больничный халат и неловко, боязливо взял девочку на руки.
Вначале эта радость проявлялась во всем, что он делал: и в том, как он смотрел на Трой, и в нежном, заботливом обращении с нею, и в откровенном признании того, что он понил себя в ее глазах малопочтенной интрижкой с Пэт Мялвин. Он искренне старался показать Трой, что глубоко раскаивается, убедить ее, что все это было следствием его дурацкой незрелости.
Целый месяц после рождения дочери, пока Трой вь13доравливала, он долгие часы корпел в конторе над чертежной доской и в середине января кончил вместе с Бинком Нетлтоном рабочие чертежи загородной дневной школы сестер Татл.
Это был кульминационный момент в жизни Винса. Появление ребенка укрепило его решимость смыть с себя пятно, стать достойным своей жены, своей семьи.
Он даже купил на имя Деборы государственную облигацию, истратив на это весь свой секретный фонд – девятьсот с лишним долларов, которые он негласно, в два приема, получил от «Гэвина и Мура» за то, что передал им заказ Милвина. Винс намеревался сразу же преподнести эту облигацию Трой; видя, с какой радостью она отдавалась уходу за ребенком, он воспрянул духом и уже не сомневался, что она верит в искренность его раскаяния; теперь можно не опасаться напоминаний об их прежних размолвках.
Но она напомнила. Произошло это вечером.
В шесть часов он решил приготовить себе и Трой по коктейлю, пока она наверху давала Деборе очередную бутылочку молока. Вскоре она спустилась вниз. Поглядев на ее длинный расшитый жакет-кимоно, Винс с некоторым беспокойством подумал, что в вечер схватки с Милвином она была в этом самом жакете. Когда они выпили по бокалу, Трой вдруг заявила:
– По-моему, нам больше ни к чему притворяться.
– Притворяться? – Он поставил бокал. – В чем?