Камни Господни
Шрифт:
— Помолчи, Петруша, — остановил мальчика старик. — Ежели человек на двух ногах хромает, на трех пуще хромать станет.
Старик вытащил из-за пояса топор и, делая насечку на цветущей березе, сказал:
— Чем попусту балякать, лучше отворим вежды. Поживет человече, походит, посмотрит, авось и чего и уразумеет.
Затем, собрав молодыми листьями наполнившуюся влагой подсочку, пережевал их в густую кашицу и принялся намазывать ею глаза растерявшегося от происходящего Снегова.
— Тако, родимой, лучше, — приговаривал старик, втирая в виски послушника пахнущую весной зелень. — Не вопрошай, да не противься, опосля самому лучше и будет!
Глаза защипало, обжигая так, слово в них плеснули кипящей водою, голова пошла кругом, к горлу подкатилась дурманящая тошнота.
— Ты чего творишь, дед! — завопил Снегов. — Выжег, выжег окаянный глаза!
Оцепенение прошло, сменяясь ярым гневом: Савва попытался схватить Тишку, но тот, извиваясь, выскользнул из рук, словно рыба, безмолвно растворяясь в лесной чащобе. Снегов тер слезящиеся глаза рукавами, но жжение не проходило, вдавливая очи вглубь, разрывая, выворачивая наизнанку блуждавшие в голове мысли.
Вскоре боль улеглась и, перестав слезиться, глаза наполнились удивительно теплым, идущим от деревьев светом, согревающими лучиками-дугами ветвей, ноги шли по щекочущей мерцающей траве.
— Диво предивное! — восхитился Савва. — Словно босоногий сапогами траву чую!
Он огляделся вокруг: вот на деревьях светятся золотом отметины, оставленные рогами лосей, а вот зарубки кабаньих клыков цвета тяжелой глинистой земли. Еще по ветвям кустов алые всполохи — здесь прошла волчья пара: молодая, счастливая, сытая.
Сломя голову бросился Савва вперед, едва касаясь ногами по мягким световым волнам, как тут же столкнулся с медленно бредущим по звериной тропе огромным медведем. Испугавшись, зверь, что было сил, взревел и, поднявшись на задние лапы, обрушился на Савву…
Над головой качаются еловые лапы, через которые едва пробиваются искрящиеся лучи. Тихо. Слышно, как в вышине звенят крылья у кружащихся комаров, да шелестят в не перепревших за зиму листьях мыши.
От земли тянет влагой, пахнет мхом и едва уловимым ароматом фиолетовых цветков сон-травы, оказавшихся случайной подушкою непрошеному гостю.
«Птицы… почему перестали петь птицы? — Савва вспомнил утреннее многоголосие., вдруг для него истаявшее. — Дурно, когда птицы умолкают разом, смертный знак…»
Над головой послышался хруст треснувшей мертвой ветки. Крру, крру, крру… Черное пятно обрело очертания, блеснуло хищным клювом, и принялось рассматривать неподвижно лежавшего человека внимательными умными глазами.
«Ворон! Чует, что помру скоро…» — к горлу подкатился комок отчаянья и обиды.
Крру, крро, крро… ворон сорвался с ветки и, покружившись над Снеговым, опустился подле него. От резкого взмаха крыльев полетели сухие еловые иглы, осыпая мертвою хвоей с ног до головы. В лицо дохнул пряный аромат леса и прелой, не просохшей земли.
«Стало быть, вот как пахнет моя смертушка. Напоследок, хоть знамением крестным осенюсь…» — Савва потянул руку ко лбу, затем к груди…
Ворон расправил крылья и пронзительно закричал, торжествующе, победно, без хищной ярости и злости, подобно существу, имеющему власть над чужою судьбой.
Солнце, золотое солнце скрылось за облаками, накрывающими поляну тяжелым безмолвием. Бывший приветливым теплый красочный лес стал на глазах превращаться в угрюмую непролазную Парму. Деревья гулко скрипели, проклиная пришедшего к ним чужака, предсказывая ему забвение и погибель.
Савва почуял какое-то необычайное смирение, ощутив всю тщету и ненужность борьбы за свою сиротливую жизнь, поверхностно наполненную пустыми чаяниями, а по сути бесцельную. Снегов блаженно улыбнулся и закрыл глаза. Он не сдался ворону, не покорился языческой Парме — он принял смерть.
Глава 8. Красава
Теплые волны накрыли нежданно: коснувшись глаз, заставляя вздрогнуть брови, пробежали по онемевшему лицу, и дальше, вглубь, просачиваясь под холодную кожу пробуждающим ярым огнем.
Пахнуло молодой крапивой, сочной, душистой, еще не жалящей, но жаркой, а вслед его послышался звонкий переливчатый девичий смех.
— Почто лежишь, руки на груди скрестив, словно покойный?
Снегов открыл глаза: рыжая копна волос, зеленые, слегка раскосые смеющиеся глаза.
— Медведь поломал… То и обездвижен…
Девушка рассмеялась пуще прежнего:
— Неужто медведку до смерти испужался? Али уродился такой июней, да ради стыда на Матвейку наговариваешь?
— Кто таков будет ваш Матвей? — спросил Савва. — Бортник вроде Тишкою назвался.
— Гляди, какой вертячий! — огненная копна разлетелась по лицу. — Еще будет мне Тишков придумывать! Вставай, да пошли со мной, не то и впрямь до смерти мыши загрызут!
Снегов повернул голову, пошевелил рукой, затем согнул в колене ногу… Тело было послушным и бодрым, живым, словно тот страшный мертвецкий паралич ему пригрезился от медвежьего страха.
— Не пойду, покуда про Матвейку не скажешь! — с напускным упрямством сказал Савва. — Может, куда заманить удумала? Почем мне знать? С лесными татями водишься?
— Голова у тебя, как у огородного пужалы! — вспылила девушка и стукнула кулачком по голове оторопевшего послушника. — Это тебя-то заманивать? Сам разлегся под елкой, да со страху помирать собрался, а все о татях талдычит. Мертвому не все ли одно, куда заманят?
Снегов попытался поймать девушку, но она, смеясь, ловко выпорхнула из его рук лесной птицей.
— Не пойду! С прошлогодней листвой сопрею, а шага отсюда не сделаю, пока все о Матвейке не скажешь! — отдышавшись, упрямо процедил Савва.