Камо грядеши
Шрифт:
Лицо Нерона задрожало, и вскоре из глаз его полились слезы; положив руки на плечи Петрония, цезарь вдруг преклонил голову к его груди и стал повторять сквозь слезы:
– Только ты, Петроний, вспомнил об этом, только ты, Петроний! Только ты!
Тигеллин позеленел от зависти, а Петроний снова обратился к Нерону:
– Поезжай в Анций! Там она явилась на свет, там тебя осенила радость, там снизойдет на тебя успокоение. Пусть морской воздух освежит твое божественное горло; пусть грудь твоя подышит соленой влагой. Мы, твои верные слуги, всюду последуем за тобой, и когда утолим твое
– Да, – жалобно ответил Нерон, – я напишу гимн в честь ее и положу его на музыку.
– А потом ты поедешь в Байи, оживишь себя лучами жаркого солнца.
– А затем поищу забвения в Греции.
– В отчизне поэзии и песен!
Тяжелое, удрученное настроение постепенно рассеивалось, подобно облакам, закрывающим солнце. Завязалась беседа, по-видимому, еще исполненная грусти, но, в сущности, оживленная замыслами о будущем путешествии; говорили о том, как будет подвизаться цезарь в качестве артиста, обсуждали празднества, которые необходимо устроить по случаю ожидаемого приезда царя Армении, Тиридата.
Тигеллин, правда, попробовал было напомнить о колдовстве, но Петроний принял вызов уже с полною уверенностью в своей победе.
– Тигеллин, – сказал он, – неужели ты думаешь, что колдовство может повредить богам?
– О чарах говорил сам цезарь, – ответил придворный.
– Устами цезаря гласило горе, но скажи, что ты сам думаешь об этом?
– Боги слишком могущественны, чтобы на них могли влиять чары.
– Но разве ты не признаешь божественности цезаря и его родственников?
– Peractum est! [32] – отозвался стоявший возле Эприй Марцелл, повторяя народный возглас, отмечающий в цирке, что гладиатору сразу нанесен смертельный удар.
Тигеллин затаил в себе гнев. Между ним и Петронием давно уже существовало соперничество относительно Нерона. Тигеллин превосходил Петрония в том отношении, что Нерон в его присутствии почти вовсе не стеснялся, но до сих пор Петроний при столкновениях с Тигеллином всегда побеждал его сообразительностью и остроумием.
32
Готов!
Так случилось и теперь. Тигеллин замолчал и старался лишь твердо запомнить имена сенаторов и всадников, которые толпою окружили удалявшегося в глубь залы Петрония, полагая, что после произошедшего он, несомненно, сделается первым любимцем цезаря.
Петроний, выйдя из дворца, приказал отнести себя к Виницию; рассказав ему о столкновении с цезарем и Тигеллином, он сказал:
– Я отвратил опасность не только от Авла Плавция и Помпонии, но и от нас обоих, а, главное, – от Лигии, которую не будут разыскивать хотя бы потому, что я убедил рыжебородую обезьяну поехать в Анций, а оттуда – в Неаполь или в Вайи. Он непременно поедет, так как в Риме до сих пор не решался выступить перед публикой в театре, а я знаю, что он давно уже собирается выступить на сцене в Неаполе. Затем он мечтает о Греции, где ему хочется петь во всех главнейших городах, после чего он, со всеми венками, которые ему поднесут «graeculi», отпразднует триумфальный въезд в Рим. В это время мы можем без помехи искать Лигию и, если найдем, скрыть в безопасном месте. Ну а что ж, наш почтенный философ еще не приходил?
– Твой почтенный философ – обманщик. Он так и не показался, и, конечно, мы более не увидим его!
– А у меня сложилось более лестное для него представление если не о его честности, то об уме. Он однажды уже пустил кровь твоему кошельку, – будь уверен, что он придет хотя бы только для того, чтобы пустить ее еще раз.
– Пусть остерегается, как бы я сам не сделал ему кровопускания.
– Не делай этого, отнесись к нему терпеливо, пока надлежащим образом не убедишься в обмане. Не давай ему больше денег, а вместо того обещай ему щедрую награду, если он принесет тебе верные известия. Ну а что ты предпринимаешь сам по себе?
– Два мои вольноотпущенника, Нимфидий и Демас, разыскивают ее во главе шестидесяти людей. Тому из рабов, который найдет ее, обещана свобода. Кроме того, я послал нарочных на все дороги, ведущие из Рима, чтобы они расспрашивали в гостиницах о лигийце и девушке. Сам я бегаю по городу днем и ночью, надеясь на счастливый случай.
– Что бы ты ни узнал, напиши мне, так как я должен ехать в Анций.
– Хорошо.
– А если в одно прекрасное утро, встав с ложа, ты скажешь себе, что для какой-нибудь девчонки не стоит мучиться и столько хлопотать, то приезжай в Анций. Там вволю будет и женщин и утех.
Виниций стал ходить быстрыми шагами, Петроний смотрел на него некоторое время, потом сказал:
– Скажи мне откровенно, не как мечтатель, который что-то в себе таит и к чему-то себя возбуждает, а как человек рассудительный, который отвечает другу: ты все по-прежнему увлечен Лигией?
Виниций на минуту остановился и так взглянул на Петрония, как будто его пред тем не видал, потом снова начал ходить. Видно было, что он сдерживает в себе неукротимый порыв. Но в глазах его от сознания собственного бессилия, от скорби, гнева и неутолимой тоски заблестели две слезы, которые сильнее говорили Петронию, чем красноречивейшие слова.
Задумавшись на минуту, он сказал:
– Не Атлас, а женщина держит мир на своих плечах, и иногда играет им, как мячиком.
– Да! – промолвил Виниций.
И они стали прощаться.
Но в эту минуту невольник дал знать, что Хилон Хилонид ожидает в прихожей и просит позволения предстать пред лицом господина.
Виниций приказал его немедленно впустить, а Петроний сказал:
– Что? Не говорил я тебе? Клянусь Геркулесом! Сохрани только спокойствие, не то он тобой овладеет, а не ты им.
– Привет и хвала сиятельному военному трибуну и тебе, господин! – сказал, входя, Хилон. – Да будет ваше счастье равным вашей славе, а слава да обежит весь свет, от Геркулесовых столпов и до границ Арзацидов.
– Здравствуй, законодатель добродетелей и мудрости, – отвечал Петроний.
Но Виниций спросил с притворным спокойствием:
– Какие известия приносишь ты?
– В первый раз, господин, я принес тебе надежду, а теперь приношу уверенность в том, что девица будет найдена.