КамТугеза
Шрифт:
В отличие от своего будущего мужа, у которого это был четвертый брак, Анфиса выходила замуж впервые. Двадцать лет назад молодая журналистка из районной газеты приехала покорять столицу. Она считала, что очень похожа внешностью и характером на Вивьен Ли в роли Скарлетт О,Хары из «Унесенных ветром». Поэтому это, вместе с хорошими знаниями «науки страсти нежной», должны были по её плану пробить дорогу в высшее общество. Но все пошло не совсем так, как она представляла. Всякое пришлось пройти. Были шикарные Мальдивы, была дешевая Турция и окрики похотливых турок: «Эй, Наташа, иди сюда». Был и голод в съемной хрущевке в Перово. Тогда она ела только лапшу Доширак и в ближайшем магазине обязательно объясняла кассиру: «Рабочие ремонт делают - никак
Закончив с утренними водно-гигиеническими процедурами, Юрий Владимирович надел очень светлые джинсы и яркую объемную разноцветную рубашку навыпуск. А чтобы скрыть дряблую шею повязал легкий шелковый шарфик.
На небольшой банкет посвященной их свадьбе из двух сыновей Романова мог прийти только один: Прохор со своей женой Софьей. Настояла на этом Анфиса. Совсем недавно она была у неё секретарем на побегушках. Собственно Софья и познакомила ее со своим свекром Романовым. И теперь Анфисе очень хотелось предстать перед ней в новом качестве его жены, а значит равной ей по статусу.
Когда Романов вышел в столовую Анфиса что-то смотрела в смартфоне. Увидев будущего мужа, она быстро его выключила и убрала. Последнее время от скуки она часто смотрела на «YouTube» ролики разных псевдоученых, экономистов-шарлатанов и пророков-реформаторов. Своих знаний у нее не было, книжки-первоисточники она читать не любила, и поэтому их мантры легко заполнили пустое пространство в ее голове. И теперь при случае Анфиса могла любому собеседнику объяснить «как государство богатеет, и чем живет, и почему не нужно золота ему…»
Оглядев наряд Юрия Владимировича, она решила, что выглядит он как павлин. Но сдержалась и вслух сказала, что он похож на поэта Евгения Евтушенко, передачу про которого она только что смотрела по телевизору. Анфиса считала себя очень расчетливой и практичной. Она понимала, что сегодняшний день это то, к чему она шла всю жизнь, и ошибиться она не имеет права. Поэтому обязана быть обольстительной и внимательной. Каждое слово должно быть выверенным и точным. Анфиса даже отложила давно планируемый разговор о необходимости заморозки семенного материала Юрия Владимировича для суррогатной матери. Это уже после загса: «Будет страховкой, если дедушка умрет от счастья».
– А ведь знаешь, душечка, Женьку известным поэтом я сделал, – обрадовался сравнению Юрий Владимирович. – Нам тогда нужны были карманные бунтари. Без меня бы он в районной газете про доярок с трактористами стишки сочинял. А мы его наверх вытащили, приодели, опубликовали и сначала по братским странам провели: имя сделали, а потом в США отправили. У нас там тогда с американскими левыми были хорошие контакты. В каждом университете свои люди. Все эти Гинзберги, Керуаки. Сплошные наркоманы и гомики. Так мы из Женьки икону и сделали. Мы тогда много икон сделали. На Таганке целый театр с иконостасом. И все на нас работали. Любое наше желание на лету перехватывали. Если бы мы захотели, они бы из Сталина святого сделали, как сейчас из царя Николашки. Ильич прав был, когда сказал, что интеллигенция - это говно нации.
Романов говорил с большими паузами из-за одышки. Говорить ему было трудно. И хотя всю жизнь посвятил разрушению социализма, он любил вспоминать советский период с гордостью и бахвальством.
– Тогда мы любого человека в любой точке мира могли завербовать. Кого деньгами, кого девочками, кого мальчиками, – продолжал Юрий Владимирович. – Некоторые идейные добровольно работали. В семидесятых мы США могли в бараний рог согнуть - Вьетнам, арабы, энергетический кризис. Остановить СССР мог только сам СССР, точнее те, кто обязан был его защищать. Рыцари без страха и упрека, – он попробовал рассмеяться, но лишь зашипел и закашлял. И только отдышавшись, закончил: – Другими словами, если бы не я, то кирдык бы настал этой Америке!
Глядя на нелепую одежду мужа, слушая его цинично-хвастливые старческие воспоминания, Анфиса никак не могла сопоставить этого глупого вздорного самовлюбленного старика с тем бескорыстным образом теневого кардинала перестройки, который ей когда-то внушал телевизор. В году 1988 или 89-ом, еще совсем молодой студенткой, она смотрела по телевизору его выступления, и тогда ей и в голову бы не пришло заподозрить его в каких-то мелких личных интересах. И уж ни в каком кошмарном сне ей не могло присниться, что она через четверть века будет с помощью страпона ублажать его дряхлую задницу.
– Так тогда зачем вы его развалили? – спросила Анфиса.
Этого вопроса Романов не любил. Иногда, сидя на унитазе, глядя на Сталина, смотрящего на него с ехидной усмешкой, ему казалось, что во взгляде бывшего вождя он читает именно этот вопрос. Ответить честно он не мог даже самому себе, потому что это означало признать, что главным мотивом всех поступков в его жизни была обычная зависть.
Но это было так. Всю жизнь зависть, как рак сжирала его. Он ощущал ее физически. До кишечных спазмов и тошноты. Зависть рождала ненависть и страх. Всю свою карьеру он боялся, что его арестуют, поставят к стенке и расстреляют. А труп сожгут в Кремлевской кочегарке. Он знал, что там иногда сжигают изменников. И знал, что некоторых сжигают живьем. Сначала нанизывая как купаты на железную трубу, разрывая внутренние органы, а потом, еще живого засовывают в узкую крупповскую печь. И поэтому пил. Пил много. На кухне, в кабинете. Почти всегда один.
Поводом для бешеной зависти могло служить все что угодно и это совершенно не поддавалось логике. Можно понять, когда завидуют прекрасным физическим или умственным способностям, богатству, славе, вниманию женщин, но Романов мог найти для зависти совершенно немыслимые причины. Из-за зависти он испытывал физические боли. Она заполняла голову с таким огромным давлением, что он боялся, что глаза могут выскочить и повиснуть безжизненными шарами вдоль носа, а из глазниц польется, разъедающая все вокруг, зеленая жижа. Какое огромное удовольствие Романов получал, когда видел, как человек совершенно не понимающий за что это ему, отправлялся по его доносу в мордовский лагерь. Его целью была не материальная выгода, но освобождались места, и его карьера шла в рост.
Скоро его зависть перестала быть персонифицированной и стала глобальной, как оружие массового поражения. Он стал ненавидеть людей за то, что они просто живут. Живут и радуются, несмотря на трудности, бытовую неустроенность. А когда 12 апреля 1961 года он увидел ликующую и гордящуюся своей сопричастностью к происходящему огромную массу людей на Красной площади и открытую улыбку майора Гагарина, с развязавшимся шнурком, у него случился первый удар. Выйдя из больницы через три месяца, он твердо знал цель своей жизни - уничтожение этой страны.