Камушек на ладони. Латышская женская проза
Шрифт:
Юритис гладит кота, который сидит у него на коленях.
— Ну, ешь же, ешь, — торопит его женщина и почему-то беспокойно ходит по комнате, время от времени останавливаясь возле окна.
Юритис не ест, он гладит кота, котика, кошачья шубка теплая и рассыпает медовые искры, мельничка в кошачьей грудке урчит в такт его дыханию.
— Ну, ешь же, ешь, — не перестает повторять женщина усталым голосом и при этом даже не смотрит на мальчика. — Я, честное слово, повешусь, — бросает она.
Кажется, Юритис так и не поел. Во всяком случае, точно он уже и не помнит. И в этом событии не было бы ничего необычного, если бы женщина, его мать, в тот же день не повесилась. В лесу на дюнах, в каких-то трехстах метрах от дома.
Как она висела, Юритис, конечно, не видел. Вернее, видел, но только во сне. Волосы картофельного цвета, и надето что-то желтое. И белое пятно вместо лица.
Шли годы, на лето бабушка снимала все ту же веранду, жилось ему привольно и спокойно, и у Юритиса прорезался невероятный аппетит.
Смутное чувство вины преследовало его всю жизнь, не помогло и пришедшее с годами понимание, что смерть матери никоим образом не связана с его аппетитом.
Там же, в Майори, пятнадцатилетним подростком, он впервые влюбился — девочка об этом так никогда и не узнала — и стал видеть атомные сны. Но к снам мы еще вернемся.
Юритис умер, когда ему не было еще и тридцати.
И хотя он не любил фотографироваться, все-таки сохранился любительский снимок, на котором Юритис запечатлен, можно сказать, за миг до смерти. Фотография сделана во время вечеринки в саду у его одноклассницы. Живет его одноклассница неподалеку от укрытого цветущей сиренью домика, в котором Юритис в детстве провел столько прекрасных летних дней. Кто хочет, может усмотреть в этом какой-то знак.
Снимок, тем не менее, совершенно обыкновенный. Юритис, сгорбившись, сидит в плетеном кресле за белым столиком, в полуоборот к зрителю, на нем светлый костюм, край стола глубоко врезался в мягкий живот, в вялой руке бокал с какой-то жидкостью, глаза в момент вспышки закрыты, черты лица опущены, словно бы наглядно подтверждая силу притяжения земли — и мешки под глазами, и складки возле носа, и опущенные уголки губ. Обвисшие, гладко выбритые щеки опираются на двойной подбородок. Самый обычный человек. На лице никакой печати обреченности, только сейчас, рассматривая фотографию, многие находят страдальческим выражение его лица, какую-то печать беспросветной усталости на нем. Другие же — чуть ли не потустороннюю отрешенность.
Вероятно, это случайность, но не премину заметить, что ни на одной фотографии вы не увидите глаза Юритиса. Они или закрыты в момент фотографирования, или Юритис неожиданно пошевелился, и снимок получился смазанным, или на лицо падает тень, или он вообще отвернулся. Я его глаз уже не помню.
Говорят, что после смерти Юритиса и исчезновения Карен в их квартире нашли несколько исписанных его рукой страниц, якобы фрагменты черновиков писем. Не верится, чтоб кому-то Юритис мог писать.
Из черновика письма:
«В сущности, парадокс: человечеству страх дан, чтобы уберечь его от исчезновения, а в одиночку обычно выживают именно бесстрашные».
На последней фотографии есть и кое-кто из гостей: два еврея, которых я не знаю, представительного вида толстяк с лысиной и в роговых очках — наш знаменитый химик, известный чуть не всей Европе, рядом с ним молодая, потрясающе красивая женщина.
Это не я, это жена доктора.
Карен на этой фотографии тоже нет. Карен — жена Юритиса. А может быть — сожительница. Никто не знает, оформили ли они свои отношения официально.
Да и о самой Карен мало что известно. Даже имя себе она выбрала сама, когда ей исполнилось восемнадцать. Прежнее, настоящее, она скрывала. Карен была из детского дома — сирота при живых родителях, брошенная в родильном доме. Так люди говорили, а Карен рассказывала каждому свое — что отец и мать погибли при авиакатастрофе, что отец работал за полярным кругом и там погиб при загадочных обстоятельствах, а мать умерла при родах, что оба на самом деле живы и выполняют секретное задание за границей. Словом, типичные выдумки подростка.
В отличие от Юритиса Карен была до удивления худая — кожа да кости. И — некрасивая. Серая, нездоровая кожа, тонкие, как лезвие ножа, губы. Черные волосы, которые быстро становились сальными. Зубы, хоть крепкие и здоровые, отсвечивали желтизной, росли криво, нижняя челюсть сильно выдавалась вперед, а плоский нос словно вдавлен в лицо. Да, и еще глаза больного Базедовой болезнью, в них таилось неуемное, живое любопытство ко всему, что происходит вокруг, и устойчивое недоверие к себе подобным.
И по характеру Карен была полной противоположностью Юритису: Юритис мог целыми днями молчать, особенно после смерти бабушки. Карен говорила почти без умолку. Юритис всегда говорил правду, Карен постоянно лгала. Юритис в быту был абсолютно беспомощным, Карен — и физически, и душевно была на редкость сильным человеком. Ей были неведомы ни страх, ни жалость, она прекрасно сознавала свои возможности, ставила перед собой вполне достижимые цели и всегда побеждала.
Одевалась она вызывающе безвкусно.
Что ж, в детском доме ведь этому не учат.
Кое-кто утверждает, что ей присуще некое обаяние, несмотря на все недостатки. С этим я никогда не соглашусь.
Из черновика письма:
«…и только после того, как этот метод уже начали применять на практике, я открыл, если можно так „деликатно“ выразиться, его теоретическое обоснование. Собственно, в этом нет ничего нового. Видишь ли, у каждого яда есть противоядие. Чтобы подавить страх, нужно каким-то образом деформировать саму причину страха. Значит — не пытаться забыть о нем или внушить себе, что страха вообще не существует (это безнадежно и смешно), а добиться, чтобы этот объект или явление вызывали иные, не столь унизительные для человека эмоции. Проще всего превратить страх в посмешище. Но есть и другой, более предпочтительный для меня путь — воспринять ужасное как составную гармонии мира и переживать сам страх как процесс, который возвышает над обыденностью».