Камышовый кот Иван Иванович
Шрифт:
— Ах, Тася-хола, знали бы вы, до чего тяжело бывает… Всё хорошо: Веня хороший, дети есть, дом крепкий, вы добрые… И даже, что отец и мама умерли, не так уж горько об этом думать, хотя и ужасно, оба в чужой земле лежат. Да простит Христос, но о первом муже, погибшем, не так уж часто вспоминаю. Он милый и красивый был, но пошла я за него, закрыв глаза, от горя после смерти отца с ума сходила, одна оставшись…
А вот как вспомню, что пережили мы, когда в девяносто втором бежали из Кабула — жить не хочется! Когда ваши ушли, плохо стало, но ещё мы держались… Но страшно вспоминать, что было потом. Пока до вашей границы добежали, думала: не доживу, с ума сойду от ужаса. Ты подумай: один кишлак целиком за одну власть, другой — за другую, и вот один кишлак бежит к таджикам или туркменам, а по дороге люди из другого кишлака
— Ну, Асенька, что ты всё убиваешься! Не надрывай ты сердечко-то своё, для мужа да для деток побереги его. Живёшь тут в спокое — и радуйся тому… Худо тебе, вижу, да оглядись: нам-то, русским, что, не хужее? Вон, под Талабском в беженских лагерях сколько народу мается, с голоду детишки пухнут, — а ведь не с югов ваших бешеных сбежали, не — с Эстонии, с Латвии, а ведь там себя властя циливи… сифили… ох, прости Господи, ну, культурными считают, а русских на улицу гонят, как собак чумных… Что Москва? Я, хоть и не вовсе тёмная, а в политику, в мужицкие интересы никогда не лезла, да только пойма и слепой видит — Москва-то не одних ваших предала, а и наших тоже. Это ты, Асюш, понимать должна, не гневаться почём зря. Мы-то ведь вас не предали… — так успокаивала Тася свою младшую подругу.
И та понемногу успокаивалась, и, всхлипывая, говорила, мешая в речи свои родные и русские слова: «Ладно, аллах акбар, спаси, Господи! Не сердитесь на меня, ханум. Я знаю, вы нас не предали. Потому что вы русские…»)
…Вот и улыбался Ваня Брянцев в свои новые усы. Они у него были «бравыми» и впрямь, как прежние — да только уже не золотистыми, а цвета выцветшей под ветром и дождями ржи, и морозное серебро уже слегка тронуло их… А улыбался он словам Федюшки, предложившего поискать способ, с помощью которого один из потомков Ивана Ивановича, обитающих в приозёрных камышовых дебрях, был бы доставлен в брянцевский дом, чтобы успокоить отцовское сердце кота. «Вы оба с твоим Ван Ванычем чудите один пуще другого», — отвечал Ваня сыну.
Тогда Федя стал сам напряжённо думать над поисками таких способов. Эти замыслы вовсе не казались ему фантастическими или неосуществимыми. Он уже не раз бывал с отцом и дядьями на охоте и рыбалке, уже умел управляться и с лодкой, и с камьями. И ему виделось в мечтах: вот он сажает Ивана Ивановича в камейки, вот выходят они по протоку в плавни, медленно обходят плавучие подсохшие острова, заросли камыша, куги и высоких мхов… И вот из этих дебрей раздаётся чьё-то мяуканье, а его питомец отзывается своим кличем, прыгает в заросли, пропадает в них, а потом появляется оттуда, либо держа за шкирку мелкого котёнка, либо ведя за собой юного кота-подростка, как две капли воды похожего на него. А то и двух подросших котят…
И вот они, мечтал Федя, возвращаются под брянцевский кров с пополнением камышово-кошачьего племени. А там, быть может, и одна из «марух» (Феде очень понравилось это словцо, услышанное им от Шатуна), какая-либо камышовая креотка из гарема Ивана Ивановича сама, по зову крови, ведомая материнским инстинктом, появится на пороге их дома… То-то будет дело! — первая полноценная семья камышовых котов под людским кровом!
…Хорошо бы так сделать, думалось младшему сыну Брянцевых. А то мало ли что ещё учудит Иван Иванович, томимый своим «родительским комплексом», и мало ли во что ещё могут «сублимироваться» разные тайны души и плоти этого дивного животного… Лучше, думал подросток, как пишут в газетах, вовремя принять меры пресечения опасности.
Но Фёдор не успел осуществить ни этот, ни другие замыслы духовной поддержки своего любимца. Федина тревога оказалась незряшной…
Добрым и солнечным осенним днём подрастающий лирик и знаток природы приехал из школы. С этого года он стал ездить в райцентр на мотоцикле своего старшего брата, служившего на далёкой южной границе. Он, конечно, предпочёл бы ездить в школу на коне, но кто ж даст ему коня… Именно в тот день у бывшего «мелкого» созрело твёрдое решение: пойти в атаку на отца, которого, несмотря на всё его отчаянное сопротивление, жители Старого Бора и ещё почти десятка окрестных деревень и сёл избрали главой агрофирмы. Ваня отбрыкивался, как мог, убеждая земляков вначале спокойно и твёрдо, а потом срываясь на крик, что у него нет ни «терпежу», ни дипломатических способностей, ни, главное, соответствующего образования для такого труда. Ничего не помогало. Тогда он решил на несколько дней просто исчезнуть из Старого Бора, уехать в Талабск или ещё подальше… «Хоть дух переведу, отдышусь от этого штурма. Главным специалистом-то еле-еле справлялся, меж техникой и бумажками прыгал, как наш Ван Ваныч, а уж на этом-то месте точно скопычусь. Или сяду!» — так объяснял он своё решение домашним. И — тут же осознал, что совершил большую ошибку, поделившись с ними этим замыслом.
— Ой, Вань, я прям не знаю, как тут хужей, как лучше! — разводила руками его жена. — Ты ж знаешь: мне как бабе-то спокойней, ежели ты и в трактористах, как раньше, оставался. Мы ль тут дома не видим, как ты мучишься… А всё равно: и так худо, и эдак плохо. Как-то не по-людски это, Ванюш, от своих бегать…
Быть может, старший Брянцев смог бы настоять на своём решении перед Тасей и уехать, но тут нежданно проявил себя его бывший «мелкий». Он выглянул из своей комнаты и сказал только одну фразу: «Поезжай, папа, поезжай, только уж, пожалуйста, больше мне сказок про деда Ивана не рассказывай, — мол, тот всем нам примером должен быть!»
Не ждавший от младшего сына столь болевого укола, Ваня налился гневом и, если б Федя сказал что-нибудь ещё резкое, обрушился бы на него, — дескать, что ты, сопляк, понимаешь, тебе отца не жалко… Но сын уже сидел за столом, вжав голову в плечи и тоскливо глядя в книгу. Какая-то по-особому острая жалость пробила старшего Брянцева. Он подошёл к Феде и, что давно не случалось в их далёких от сентиментальности и сюсюканья отношениях, обхватил его ручищами за плечи и прижал к себе: «Ну, поперешный!.. Уел отца, добил батьку! А всё ж деда не замай, тот не чета мне был, богатырь, а я просто… даже не двужильный, так, Бог силой не обидел. Так чтоб в таком кресле сидеть, ещё и голова нужна, да поумней моей… Ладно, хрен с вами, домочадцы, давайте ужинать. Но уж ты, Федюшка, теперь своих успокоительных взваров на год вперёд готовь, чтобы батьке твоему с горя не пришлось за бутылку хвататься. А то, боюсь, и Ван Ваныч меня не излечит…»
…Вот и решил в тот солнечный осенний день младший сын Брянцевых всерьёз поговорить с отцом как раз о том, о чём они не раз говаривали все последние годы. О том, что пора их преображённому в агрофирму колхозу, где ещё лет пятнадцать назад летом в пойме пасся многогривый табун лошадей, вновь обзавестись конефермой. И затем, чтоб экономить горючку и не разбивать тракторными гусеницами просёлки, если надо всего лишь за двумя-тремя брёвнами в лес съездить или ещё куда по такой же легкогрузной надобности. И затем, чтоб сельские подростки и парни — вот хотя б такие, как он, Фёдор Брянцев — знались бы с этими дивными скакунами, а не только с мотоциклами… Минувшим летом юный пиит неделю провёл «за границей», в соседней Белоруссии, в творческом лагере молодых дарований, и со смешанным чувством восторга и зависти видел он, как много телег гремит по сельским витебским дорогам, как много могучих жеребцов, гривастых кобылиц и тонконогих жеребят скачут под вечер в заливные луга на паствы, как лихо гарцуют даже на рабочих крутобоких лошадёнках его сверстники-«сябры»… Теперь в Старом Бору и окрестностях очень многое зависело от отца, и Фёдор, вернувшись из школы, положил себе не откладывать более этот разговор с ним.
Отца, однако, предстояло дожидаться до позднего вечера. Дома вообще не было никого, кроме Ивана Ивановича, мирно подрёмывавшего на залитом солнцем крыльце у дверей. «Дремлешь, Цербер? — обратился Федя к своему питомцу. — Больше-то сегодня, кроме тебя, дом стеречь некому…» То было правдой: и Малыша, и одряхлевшую Джульку приезжавшая на несколько часов днём раньше Вера увезла в город, ибо по губернии загуляла целая орда собачьих болезней, и заботливые хозяева «друзей человека» торопились делать им прививки… Подросток решил покормить кота, чему тот с его младенческих дней обычно бывал рад. Но тут Федин любимец почему-то замер над миской и отошёл от неё на край крыльца…