Канака — люди южных морей
Шрифт:
К югу от Мерины водились когда-то в большом количестве птицы эму, и питались они всевозможными травами. Однажды эму предприняли поход на запад, а затем вновь вернулись к исходному месту. Тут они приняли обличье мужчин. Это были предки тотемной группы эму. Проглотив камни чуринги, они стали совершать культовые обряды и нараспев повторять:
Я птица эму, я громко кричу, Хоть и глотка моя тоща, под клюв себе тихо бурчу, Потому что дальше брести хочу.
Затем эти предки тотема-эму изготовили два больших клубка пряжи, изображавших желудок и сердце. Оба мотка они положили в щит, а потом начали украшать ими самого старшего из своих собратьев. Они обмазали его углем, прикрепили к его голове пучок мульги, а к нему с двух сторон перья птицы эму, имитируя таким способом шею и голову птицы, и, наконец, навесили на него на длинном шнурке те самые два мотка. В таком наряде он отправился к углублению в земле, которое должно было изображать водоем, и стал у самого края на колени. Затем он пугливо поглядел по сторонам, откинулся назад и нагнулся к воображаемой воде, чтобы напиться. В своих движениях он подражал птице эму.
Когда предок птицы эму символически утолил жажду, он позвал своих спутников. Те, приплясывая и выкрикивая: «Ва, ва, яй, яй», окружили его. Вдруг один из плясавших схватил лжеэму, который навешенными на него мотками ниток принялся бить в живот остальных спутников, а двоих из них послал искать съедобные растения.
Так закончилось это культовое действо, но сразу же стало совершаться другое. Теперь раскрашивались углем и обклеивались птичьим пухом уже двое изображавших эму, один постарше, другой помоложе. Младшему, изображавшему птенца эму, кроме всего прочего, нарисовали вокруг пупа красный круг. Затем он опустился на колени у края мнимого водоема, пугливо осмотрелся, как это делают эму перед водопоем, и закричал, как птенец эму. Тем временем другой, изображавший взрослого эму, стоял позади, защищая своего птенца. Затем оба улеглись отдыхать. Так закончился и этот обряд.
День спустя предки эму двинулись дальше на юг и вскоре пришли в Мутута, что означает «пень». Здесь они заночевали. На рассвете они увидели в западной части неба зарево пожара, и вскоре пламя его с ужасающей быстротой стало надвигаться все ближе и ближе, охватывая кусты и деревья. Страшная угроза гибели обратила людей-эму в бегство. Они мчались изо всех сил, пока не добежали до Калаятабарна, где увидели другого предка-эму, сидевшего в каменной пещере. Тот заметил бегущих и крикнул им: «Скорей сюда, бегите все сюда!» Но огонь бежал быстрее. Он спалил всю траву и кустарник вблизи пещеры и накинулся на людей-эму. В пламени погибли и старик эму Унгунтуна и птенец эму Нтальпунга. Остальные люди-эму спаслись в пещере и превратились в чуринги.
Чуринги благодаря связи с тотемным предком настолько священны, что женщинам и детям не разрешается даже смотреть на них. Обычно они хранятся в пещерах, местонахождение которых известно лишь немногим старикам. На тотемные празднества их извлекают оттуда и натирают жиром кенгуру и охрой. Старейшины племен полагают, что от этого природа и люди обретают силу созидания.
Чуринги — плоские деревяшки овальной формы длиной от 20 до 100 см, в ширину от 2 до 10 см, либо предметы из камня, имеющие несколько более круглую форму. Они покрыты символическими знаками, выгравированными клыком сумчатой лисицы. Это концентрические круги или полукруги, спирали и параллельные линии, пунктиры и штриховка; каждый такой орнамент имеет какой-то определенный смысл. Круги могут символизировать тотем, становище или деревья, полукруги — сидящего на корточках тотемного предка, параллельные линии — тропу, по которой шли предки, или же шрамы на их груди, пунктирные линии и штриховка — в большинстве случаев следы ног тотемного предка. Австралийцы, обращенные в христианскую веру, открывают европейцам свои тайны; по символике знаков на чуринге они как бы читают о всяких воспроизводящихся в обрядах событиях из жизни тотемных предков. Но знаки на чуринге — не письмо в нашем сегодняшнем понимании.
Чуринги встречаются также у племен северо-западной Австралии, живущих еще самобытной жизнью. Правда, там чуринги только из дерева, и на одном из их концов имеется отверстие, так что их можно вращать на волосяном шнурке, используя как дощечку-гуделку. В обрядах племен северо-западной Австралии чуринги употребляются так же, как у племен центральной Австралии. Однако рисунки на них существенно различаются. Если у племен центральной Австралии они носят чисто условный, символический характер, то у северо-западных племен это вполне определенные четкие изображения, посвященные историям, которые происходили в той местности с культурным героем Джамаром, и «прочесть» их, т. е. раскрыть их внутренний смысл, можно, лишь зная соответствующий миф. На рисунке изображена рыба-звезда, обитающая, согласно преданию, под скалами. Острые иглы этой рыбы ранили когда-то Джамара. Очень часто на чурингах встречается изображение собаки динго — она, по преданию, сопровождала Джамара, — а также изображение миски, в которую стекала кровь из раны Джамара, и в центре этой сцены — спираль, означающая смерч, в котором Джамар явился людям. На чурингах североавстралийских племен встречается и змея-радуга, и это вполне понятно, раз она, будучи «первоначальной созидающей силой», занимает там самое большое место в религиозных представлениях. Но особое значение имеет тот характерный для Австралии факт, что на чурингах изображается и сам культурный герой, причем в обличье человека, и что только здесь, на северо-западе материка, рисуют на скалах вонджин.
К чурингам в широком смысле слова причисляют и своеобразные предметы, которые при совершении тотемных обрядов надевают и носят взрослые мужчины. Так люди, изображая своих предков, стремятся походить на них внешним обликом. Они воспроизводят тот или иной миф, чтобы в конце концов слиться воедино со своим предком и таким образом причаститься к его великой силе.
Существенной деталью в таком спектакле является то, что его участников обмазывают красками и обклеивают птичьим пухом, при этом клеящим материалом служит кровь, которую собирают, надрезая себе вену руки ножом. Кровь — самый ценный клеящий материал, ибо он несет в себе силу жизни. На тело и прежде всего на голову исполнителя обряда накладывают своеобразные символические предметы, якобы части тела тотемного предка. Почки, желудок и сердце тотемного предка символизируются большими пучками травы, обвитыми волосяными шнурками. Ветки и трава, связанные в длинные круглые охапки, плотно обкрученные волосяными шнурками, обклеенные птичьим пухом или клочьями метелок тростника и обвешанные пучками перьев, кладутся на голову плашмя или прикрепляются к затылку, отчего ряженый обретает вид страшного чудища. Из того же материала делают остроконечные колпаки с разнообразными символическими украшениями. Иногда голова актера превращается в массивную уродливую голову лягушки или длинную шею эму с маленькой головой, чем красноречиво подчеркивается принадлежность к данному тотему.
Но наиболее характерные атрибуты таких тотемных церемоний — кресты из перекрещивающихся палок с плотно прилегающими один к другому натянутыми волосяными шнурками разного цвета. Нередко эти шнуры обклеивают пухом птиц и клочьями метелок тростника, отчего получается изображение шкуры тотемного животного или какого-нибудь отличительного знака тотема. Так, соответствующий культовый предмет тотема-дождя обклеен полосками белого птичьего пуха, означающими струи дождя. Эти подчас громоздкие и отнюдь не легкие предметы во время представления поддерживают руками на спине. Уподобление тотемному предку чрезвычайно выразительно. Изображающий тотемного предка воспроизводит все его характерные движения. Если тотемный предок лягушка или кенгуру, то изображающие его подпрыгивают на четвереньках, если ястреб или орел — раскидывают руки как бы для полета.
Все эти спектакли — отнюдь не увеселительный маскарад, каковым, впрочем, они могут когда-нибудь стать, так как со временем мельчает или вовсе утрачивается их внутренний смысл; об этом свидетельствует немало фактов из истории культуры. Для австралийцев эти таинства всегда были священны. Пытаясь наиболее достоверно воспроизвести миф, они стремятся к полному слиянию со своим тотемным предком, к пробуждению свежих сил в человеке, в обществе, в природе.
Такой же отмеченный глубоким религиозным чувством артистизм, находящий свое наиболее естественное выражение в культовых обрядах, мы можем наблюдать в танцах «корроборри». Этим словом, взятым из языка восточноавстралийских племен, европейцы обозначают вообще все групповые танцы австралийцев, в которых наряду с мужчинами участвуют и женщины. Для пущего воздействия на людскую массу спектаклю дается мощное музыкальное сопровождение в виде большого хора с одним или несколькими запевалами. Эти, как правило, монотонные хоровые песнопения оживляются модуляциями отдельных голосов от низкого баса до пронзительного фальцета. Инструментальный аккомпанемент хора предельно прост. Обозначают один лишь ритм, для чего хлопают в ладоши, бьют по подушкам из шкур или стучат двумя деревяшками, сделанными из разных пород дерева, издающими звонкий металлический звук. Иногда вместо деревяшек используют два бумеранга, которые ударяют один о другой плоскими сторонами. В прибрежной полосе тропического севера благодаря сравнительно позднему влиянию новогвинейцев получили распространение деревянные или бамбуковые трубы, которые издают, правда, лишь воющий звук.
В корроборри с большой страстностью изображаются сцены охоты и битв, любовь к детям, покорность могуществу природы и прочее. И по сей день с увлечением исполняются танцы корроборри в северо-западной Австралии даже у племен, не оставшихся в стороне от европейской цивилизации. Для людей этих племен сочинители корроборрийских песнопений — существа необычные, которых осеняет поэтическая мысль в моменты мистического транса. Обычно в таком состоянии бывают знахари. Их поэтическое вдохновение проявляется, конечно, не в подборе красивых форм, как у нас. Австралийские поэты не могут преодолеть сопротивления словесного материала и поэтому в конце концов сбрасывают с себя все оковы языка. «С великим вдохновением поэт коверкает язык, делая с ним все, что ему заблагорассудится, — пишет мюнхенский этнолог Ломмель, — он разрывает слова, вставляет в них какие-нибудь гласные или опускает слоги и вообще насилует свою речь, пока не выкуется звучание, наиболее подходящее для передачи испытываемого им ощущения». Этим объясняется многократно упоминаемая исследователями невозможность перевода подобных песен.
Такое пение австралийцев — не стихи, положенные на музыку. По их словам, это «всего лишь пение», а не слова, которые можно осознать, пение, апеллирующее не к разуму, а непосредственно к чувству, и потому не нуждающееся в соблюдении определенного порядка звуков. Поэтому зрители и не ищут в этих многочисленных строфах (в одном из таких песнопений их тридцать восемь) какого-то определенного смысла. В большинстве случаев представление начинается в часы вечерних сумерек и длится в течение нескольких дней. Поэтому отдельные песнопения очень быстро распространяются среди племен, находящихся на большом расстоянии друг от друга. В этой связи характерен факт, который Ломмель наблюдал в столице северо-западной Австралии, в главном городе округа Бруме, где он встретил однажды людей какого-то племени центральной части материка, и они рассказали ему, что обучили живущих там иноплеменных туземцев, с которыми кое-как объяснялись лишь на ломаном английском языке (!), своим корроборри и что те восприняли эти песни и танцы с большим воодушевлением.