Кандагарский излом

Витич Райдо

Под утро — кто брел в свой барак, кто в чужой. Здесь пьяные от свободы — не то что от алкоголя, — вчерашние скромные девочки превращались в отменных стерв или синих чулков. И чем ближе был отъезд в город, тем меньше было тишины и пристойности. Девочки любили. Сегодня одного, завтра другого. На дружеских попойках лишались девственности порой самые скромные и морально устойчивые. Так случилось с Викой. Она по уши влюбилась с пьяных глаз в деревенского щеголя и, хватив для смелости еще пол-литра самогона, начала жизнь женщины.

Меня Бог миловал.

Мне нравилось флиртовать, манить и обязывать, но терять себя я не спешила. Возможно, оттого, что хоть кавалеров и хватало, ни один из них не вызывал во мне трепетных чувств, а возможно, оттого, что я не опьянела, как остальные, от предоставленной нам свободы, потому что исходно чувствовала себя свободной. И привыкла решать, делать и отвечать за все свершенное сама. Мои родители были уникальными педагогами и не зажимали меня в рамки ежовых рукавиц, не диктовали обязанности, не множили долги. Их воспитание не прошло даром и неожиданным образом дало хорошие всходы — вдумчивость, привычку взвешивать каждый свой шаг, думать, прежде чем делать.

Я многому научилась в колхозе, многое узнала. В частности, то, что дружеские пьянки — дело хоть и святое, но не обязательное, и если не умеешь пить, то лучше и не браться. Сиди, смотри и изображай язвенника.

— Ну что, сестренки, за знакомство? — поднял кружку Евгений. — Будем!

Мужчины выпили. Вика несмело пригубила, поморщившись от странного запаха, которым отдавал самогон. Я поставила свою кружку на стол, надеясь, что никто не заметит, что я даже не глотнула.

— А Олеся нас не уважает. Не пьет, — выдал меня сержант.

— Hy-y, нехорошо, Олеся, как же так? — развел руками старлей, укоряя.

— Я не хочу, спасибо…

— И мы не хотим, но надо! За знакомство, за то, чтоб служба была легкой, — пододвинул мне злополучную кружку. — Нехорошо от коллектива отрываться.

Я знала, что нельзя давать слабину. Стоит один раз сказать: эх, была не была и лихо выпить, поддерживая компанию, как в опустевший стакан тут же плеснут еще, и второй раз отказать уже не представится возможным.

— Я не буду, — заявила твердо. — Извините.

Мне было трудно отказываться. Обида, которая появилась в глазах веселого лейтенанта, вызывала неуютное чувство то ли стыда, то ли сожаления. Не успела прибыть, а уже противопоставляла себя коллективу… Я понимала, что добром это не кончится. Конечно, я не думала, что наши новые знакомцы, те, с кем нам предстоит служить, задумали что-то плохое, но я знала, какая бываю, если выпью, и не хотела, чтоб они узнали секретаршу с этой стороны. Внешне я могу выглядеть сильной, несгибаемой, надежной, но стоит выпить, как из меня лезет наивное восхищение миром, сентенции, поэзия и обиды с обидками, чувства, переживания, которыми очень хочется поделиться, зачастую орошая слезами то грудь собутыльника, то полотенце в ванной комнате. Если в таком виде меня засечет кто-то из начальствующих особ — лететь мне сизым голубем в Союз за пьянство на службе.

От этой

мысли меня бросило в дрожь:

— Нет.

— О-о, Олесе мы не понравились, — разочарованно протянул голубоглазый Голубкин.

— Опьянеть боишься и попасться на глаза начальства? — догадался Чендряков. — А ты лучше закусывай. Да и начальство само… в дымину!

— Свир неделю уже бухает не просыхая. Главное, чтоб Зарубин по части не шатался.

— Он мужик правильный.

— Не пьет и других за то гоняет.

— Кончай уши тереть девочкам, кого он гоняет?!

— Лопухов гоняет. Пи… прошу прощения, умственно отсталые из второго отделения. Обкурились, короче…

— Это которых на днях пригнали?

— Ну! «Афганка» ядреная, короче, крышу с двух косяков снесло наглухо…

— Чё ты городишь? — пихнул Чендрякова Левитин. На меня уставился умоляюще: — Выпей со мной, синеглазая, согрей душу.

— Гитару забыли!

— Я сейчас принесу, — угрожающе сказала Галина, застывшая у входа. Она обвела мутным спросонья взглядом присутствующих и вдруг широко улыбнулась. — Гуляете, бродяги? Без меня?

— Галочка! Да ни Боже мой! — поспешил разуверить ее Голубкин.

— Проходи, ласточка, садись. Сержант, сдвинь задницу! Освободи место женщине! — воскликнул Левитин.

Чендряков поморщился и вообще вылез из-за стола, пересел ко мне ближе.

— Куришь? — спросил тихо, достав пачку «Примы». Я поняла, что он предлагает мне выйти, и с радостью согласилась. Вика была занята тесным общением с Голубкиным, Галина, выпив кружку самогона за новеньких, потом за стареньких — погибших, хохотала над плоскими шутками Левитина.

Мы с Александром явно выпадали из компании. И выпали, тихо выскользнув в прохладу ночи. Сели у модуля на ящики. Саша протянул мне пачку, я отрицательно качнула головой:

— Не курю.

Он пожал плечами, закурил сам:

— Ты, правда, не пьешь, не куришь или поддерживаешь определенный образ?

— Это какой? — озадачилась я.

— Я так спросил, не обижайся.

— Я необидчивая.

— Фея, — улыбнулся парень. И я рассмеялась:

— Почему Фея?

— Ну, точно, Фея, смеешься звонко. Ну, блин, сестренка, привалило ж счастье, — качнул головой, с прищуром разглядывая меня. И было в его взгляде сомнение, снисходительность и толика удивления. — Ты сама-то откуда?

— Из Кургана.

— Точно?! Земеля, значит?..

— Это как?

Сашка рассмеялся легко и задорно, и хоть я понимала, что надо мной, и не понимала почему, все равно не могла на него обидеться — мысленно я уже причислила его к должности брата и единомышленника.

— «Земеля» — земляк. Землячка. Ты из Кургана — я из Сатки.

— Ничего себе земляки, — фыркнула я. — Мы пока сюда добирались, к нам в земляки весь Союз записался.

Парень усмехнулся, качнув головой.

— Тебе смешно? А я сначала, правда, верила. Один красиво так о нашем крае рассуждал и вдруг раз — Адмиралтейство откуда-то выехало… Ленинградец оказался!