Кандибобер(Смерть Анфертьева)
Шрифт:
— Ох, Света... Кто может сказать наверняка, какая сторона наша, в какую стоит идти, в какую не стоит... Где я смерть найду, где богатства, где красавица меня поджидает...
— Боже! Ты пьян!
— Самую малость, Света, самую малость... Присядь. Я это место и нагрел, и высушил... Садись, тебе понравится, — Анфертьев сдвинулся в сторону. — Хочешь выпить? — Он вынул из-за пазухи бутылку.
— Нет. Не хочется.
— А ты не будешь возражать, если я выпью?
— Пей, — Света передернула плечами. Анфертьев запрокинул голову и двумя большими глотками допил водку.
— Это ты виновата, что я так напился. Я хотел с тобой выйти, а ты сбежала... Нехорошо. Мне стало так горько, так обидно... Что я чуть было не заплакал.
— Сейчас уже легче?
— Да, отпустило маленько, — Анфертьев замолчал, будто прислушиваясь к себе.
— Да, полегчало. Еще бутылку-вторую, и станет вообще легко.
— Ты уже был дома?
— Нет, только иду.
— Ты что же, пять часов добираешься? — Может быть... Скажи, что я добираюсь пять лет, и я соглашусь с тобой еще охотнее. Не исключено, что я иду к себе уже пять тыщ лет и мне быть в пути еще столько же... Мы идем, бежим, едем, хотя заранее знаем, что никто нас нигде не ждет, что топать нам до самой смерти. А прийти куда-то и убедиться, что мы на месте, что путь окончен... Нет, этого нам не суждено.
Представляешь ужас! Найдем ночевку — и уже считаем, что мы дома... Нам дадут какой-нибудь похлебки, а мы уже готовы выть от радости, что родню обрели... Где-то на работу взяли, жалованье определили, метлу в руки сунули, а мы уж кричим, что себя обрели...
— Как ты думаешь, — отрешенно проговорила Света, глядя на окна, разноцветными искорками светящиеся в ее глазах, — как ты думаешь, мог Борис Борисович взять деньги?
— Борис Борисович? Кто это? А, Квардаков... А почему бы и нет? Ведь он брал их всю свою жизнь и, не случись сегодня этого печального происшествия, продолжал бы брать до конца жизни.
— Ты имеешь в виду зарплату?
— Назови это зарплатой, жалованьем, пособием, взяткой... Какая разница? Он брал эти деньги из твоих рук, отлично понимая, что не заработал их. Но ни разу не отказался. Ведь ни разу?
— Но и ты не отказался.
— Я — другое дело. Мне платят меньше тех денег, на которые можно прожить.
— Как же ты живешь?
— Жена кормит. И потом, я свои деньги все-таки зарабатываю. Может быть, снимки не входят в число основной продукции нашего завода, но меня наняли делать снимки, и я их делаю. И неплохо справляюсь со своими обязанностями. Свои сто рублей я зарабатываю.
— Тебе платят сто двадцать.
— Нет, Света. Это в каких-то ваших бухгалтерских ведомостях стоит цифра «сто двадцать». Но ты хоть раз дала мне эти деньги? Нет. Ты даешь мне сто рублей, а все почему-то считают, что я получаю сто двадцать.
— Вот и о деньгах поговорили, — улыбнулась в темноту Света.
' — Видишь ли, мы можем о них говорить, можем о них молчать, можем о них слагать стихи или распевать песни — все это не имеет ровно никакого значения, потому что мы о них никогда не забываем, как о собственной смерти. Предстоящей смерти, которая все ближе.
— Так ты никогда не говорил, Вадим, — озадаченно произнесла Света. — Что произошло?
— Большие деньги... Особенно в чужих руках заставляют смотреть на вещи трезвее. Даже после бутылки этой паршивой водки.
— Пей коньяк.
— Коньяк пусть пьет Квардаков. Если его выпустят.
— А могут и не выпустить?
— Откуда мне знать, — Анфертьев отгородился воротником плаща и от Светы, и от ее вопроса.
— Подожди, — сказала Света. — Какие-то слова ты произнес недавно, я все время пытаюсь понять, что стоит за ними... Да, ты сказал, что, не случись сегодня этого происшествия, Борис Борисович и дальше получал бы свою зарплату...
— Получал бы! — убежденно сказал Анфертьев.
— Я не о том. Из твоих слов выходит, что ты не веришь в его виновность?
— Света, — Анфертьев решился наконец положить ей руку на плечо, — так ли уж важно, во что я верю?
— Что же важно?
— То, как я поступаю. Как ты относишься ко мне, а я к тебе. Важно, сколько я зарабатываю, потому что это определяет мой образ жизни. И определит мой образ смерти.
— И качество потребляемых напитков.
— Я не прав?
— Нельзя же все время говорить о собственной смерти. Это попросту неприлично.
— Да? Извини. Это все она, — Анфертьев кивнул в сторону светящегося в темноте круглого горлышка бутылки, оно напоминало плавающее над землей колечко.
— Маленько перебрал... Сказывается отсутствие опыта.
— Это дело наживное, — Света поднялась. — Тебе пора, Вадим. Да и я продрогла. Пока.
— Ты не будешь делать нехороших выводов?
— Там видно будет. Посмотрю на поведение.
— Я исправлюсь! — горячо воскликнул Анфертьев.
Эти слова прозвучали куда серьезнее, нежели требовал полушутливый разговор.
— Вот увидишь, я исправлюсь.
— Думаешь, это возможно?
— Надо верить в человека. Света!
— Ага, значит, все-таки надо во что-то верить.. Пока, Вадим.
Света взяла ведро и направилась к подъезду. Оглянувшись, она увидела, что Анфертьев остался сидеть на скамейке. Поколебавшись, вернулась.
— Прости, — сказал он, вставая. — Задумался.
— О чем?
— О себе, о тебе... Если не возражаешь. Откровенно говоря, это единственное, о чем я думаю последнее время... Хотя... — он пьяно рассмеялся. — Прости, я вспомнил чьи-то слова... Люди думают — что-нибудь придумают, а мы начнем думать — из раздумья не выходим. Ты не помнишь, кто это сказал?
— Знаешь, мне вполне достаточно, что эти слове произнес ты. Пока.
Когда Света, поднявшись на площадку второго этажа, выглянула в окно, скамейка была пуста.
Пьяные мысли Анфертьева:
«Самыми жестокими часто оказываются близкие люди. Право на безжалостность дает им хорошее к тебе отношение. Любя и жалеючи, они посыпают твоя раны солью, чтобы убить в них заразу... Сочувствуя напоминают о самых постыдных твоих словах и поступках. Желая видеть тебя и дальше счастливым и' здоровым, они вынимают тебя из петли, вылавливают в проруби, подсовывают тебе холостые ружейные патроны — ими ни за что не развалить себе череп...»