Кандибобер(Смерть Анфертьева)
Шрифт:
— Откуда ты знаешь?
— Я только что от Следователя.
— Борис Борисович мертв?
— Да. Он завещал мне свою машину.
— Покатаешь?
— Обязательно.
— Я хочу, чтобы ты свозил меня в Крым.
— Поедем в Крым. А в дороге будем слушать магнитофон, который он завещал тебе.
— Ты счастлив, Вадим? — Она повернулась к Анфертьеву.
— Не знаю.... Вряд ли.
— Но ведь ты теперь состоятельный человек?
— Что ты имеешь в виду? — Анфертьев похолодел. В словах Светы он услышал намек не только на машину, не только на машину, не только, ребята, на машину. — Что ты имеешь в виду? — снова спросил он, не дождавшись ответа.
— Все.
— Что все?! Что?!
— Все, — чуть слышно повторила Света. — Все... Это ведь ты сделал, я знаю.
Анфертьев молчал, глядя на Свету широко раскрытыми глазами, в которых метались огни перекальной лампы. Он ощущал неудобство своей позы, затекшие ноги, слишком уж круто повернутую голову к Свете, но не мог пошевелиться, сесть удобнее.
— Я видела, — сказала Света буднично. — Ты остался в лаборатории, когда все вышли и заперли бухгалтерию. Я хотела тогда с тобой поговорить, поэтому и заметила. Я стучалась к тебе, но ты не отозвался.
— Что же из этого... Я часто остаюсь в лаборатории...
— Я видела, как ты выпрыгивал из окна, — она кивнула в сторону архива, — как раз в тот обед. А потом ты с Борисом пришел в буфет... Там с ним все и случилось... Краска и прочее... Я все знаю, Вадим. Я знала с самого начала. Это ты все подстроил. Я хотела тебя просить вернуть деньги, но теперь, когда Бориса нет... Даже не знаю.
Анфертьев молчал, ощущая ломоту в шее, в спине и не решаясь повернуться.
Трудно сказать, сколько это продолжалось. Спутники описали полный круг у Земли, комета Галлея удалилась на миллион километров, доблестные металлурги выплавили немыслимое количество чугуна и стали, родились миллионы детей, а миллионы стариков зарыли в землю, сталкивались машины, падали самолеты, извергались вулканы, в кого-то втыкали нож, гремели свадебные марши, люди предавались любви и ненависти, американцы высаживались в Гренаде, японцы — в Америке, французы — в Африке, иранцы — в Ираке, принц саудовский бороздил космический океан, пенсионер Енсен к исходу вторых суток заканчивал свой семитысячный анекдот, а эти двое молчали в полутемной комнате, пропитанной запахами пыльных бумаг, женского пота и заводской гари.
Потом Анфертьев поднялся, с беспомощной улыбкой подошел к архиву, подналег на дверь, открыл ее и через минуту вышел. Не говоря ни слова, положил папку на стол, вынул из сумочки Ключ от Сейфа. Света безучастно смотрела, как Анфертьев открывает Сейф и ссыпает туда тугие денежные пачки. Папку и мешок он скомкал и сунул в мусорное ведро. Уборщица заберет их, даже не догадавшись, какие важные улики уничтожает.
— К тому времени, когда у людей появляются миллионы, они теряют желание их тратить, — криво усмехнулся Анфертьев.
— Там все? — спросила Света чужим голосом.
— Я к ним не прикасался.
— Приходи завтра за премией.
— Ты хочешь сказать...
— Приходите за премией, Вадим Кузьмич. Я шла сегодня мимо детского сада, видела Таньку... Ей нужны ботинки на осень. Она у вас до сих пор в босоножках бегает.
Они вместе вышли из заводоуправления, задержались, взглянули друг другу в глаза.
— Пока, — сказала Света.
Анфертьев боялся, что им придется разойтись в разные стороны, и в то же время хотел этого. Но, когда Света одним словом дала понять, что дороги у них разные, его охватило такое горе, что забылись все страхи, вся нервотрепка сегодняшнего дня. Простое «пока» оказалось куда безжалостнее всех подозрений Следователя.
Света привычно направилась к щели в заборе. Анфертьев хотел было пройти за ней, но не решился. Отныне он вынужден будет пользоваться проходной, он уже не имел права отличаться.
— Пойдем вместе? — Анфертьев сделал попытку повернуть колесо судьбы, вмешаться во вращение земного шара, подправить круговорот мировых событий. И конечно, за эту безрассудную попытку был тут же наказан — его отшвырнуло в прошлое, забросило в будущее, в безвременье, где уже нет никаких чувств, никаких привязанностей, нет ни любви, ни ненависти, есть только потребление пищи и отправление естественных надобностей.
— Послушай, — Света остановилась, повернулась к нему. — Борис некоторое время назад предложил мне жить вместе. Тебе понятно, о чем я говорю?
— Квардаков?
— Да, Борис, — подтвердила Света. — Теперь... не состоится. Здесь есть доля и твоей вины, правильно? Но ты не беспокойся, премию получишь. Там тебе около пятнадцати рублей причитается. Я, конечно, зря молчала, но... Понимаешь, все никак не могла решиться поговорить с тобой... А теперь уже ничего не изменить. — Света помолчала, глядя куда-то сквозь Анфертьева, потом тронула его за рукав, улыбнулась:
— Не вздумай снова забраться...
Так, подумал Анфертьев. Еще раз по морде. Привыкай, дорогой. Отныне это будет самое обычное обращение с тобой.
Подняв воротник плаща, сунув руки в карманы, он мерно зашагал к проходной.
Наталью Михайловну Анфертьеву, в девичестве Воскресухину, ее муж Вадим Кузьмич Анфертьев застал в хорошем расположении духа. Она была возбуждена, щечки ее горели, пылали, светились, по дому Наталья Михайловна ходила походкой одухотворенной, на Вадима Кузьмина взглядывала усмешливо, свысока.
— Как поживаешь, дорогой? — спросила, обдав его душистым ветром, настоянным на духах из города Парижа, столицы прекрасной Франции. Спросила и тут же пропорхнула мимо, давая понять, что он отвечать вовсе не обязан, если уж это для него сложно, если слова у него тяжелы и громоздки, а сам он удручен и угнетен.
— Поживаю, — ответил Анфертьев, когда Наталья Михайловна была уже далеко, когда она уже забыла о своем вопросе и о странном человеке в мокром плаще, обреченно стоявшем посреди прихожей.
— Что-нибудь случилось? — снова спросила Наталья Михайловна, проносясь, как ласточка мимо завязшей в паутине мухи, — стремительно, нарядно, празднично.
— Нет, ничего, — выдавил из себя Анфертьев, как выдавливают засохшую зубную пасту из старого тюбика. — Завтра обещают премию.
— Премию? игриво воскликнула Наталья Михайловна. — Тебе? За что?
— За хорошую работу.
— Они ничего не напутали?
— Скорее я напутал.
— О! Ничуть этому не удивляюсь.
— И кажется, даже рада?