Каникулы на летающем блюдце
Шрифт:
Вряд ли есть смысл указывать подобным легковерным умам на тот факт, что ни один из пользующихся общим доверием жителей Террестриала не видел абсолютно ничего из ряда вон выходящего в окрестностях города, что метеослужба не наблюдала никаких необычных свечений и что ни одна из радиопередач ни по времени выхода в эфир, ни по содержанию не соответствует той «научной программе», которой Олдермен придает такое значение.
Однако слухи о странных следах и мелькающих тут и там больших черных пауках упорно продолжают будоражить общественное мнение со смехотворно-раздражающей настойчивостью, наводящей на мысль о массовой эпидемии галлюцинаций.
Весьма желательно, чтобы вся эта история получила наконец логичное и убедительное разрешение, которое мог бы обеспечить открытый суд над Томасом Олдерменом.
Однако это уже невозможно. Приблизительно в двух милях от домика группа, шедшая по следам Олдермена, наткнулась на его заметенное снегом тело. Выражение скованного морозом лица само по себе являлось вполне убедительным доказательством безумия. Зарывшаяся в снег окоченевшая рука сжимала блокнот с упомянутым «дневником». На тыльной стороне другой кисти, плотно прижатой к замерзшим глазам, было обнаружено нечто, что хоть и подливает масла в огонь невеждам вроде Эванса, но дает в руки образованному и знакомому с научным подходом интеллекту ключ к причине возникновения одной из наиболее причудливых подробностей в сфабрикованном Олдерменом действе.
То, что было замечено на его руке, совершенно очевидно является весьма грубым образчиком татуировки, хотя настолько старой и неумело выполненной, что характерная пунктура и зернистость окраски уже практически не выражены.
Татуировки в виде нескольких волнистых фиолетовых прожилок.
А я пойду дальше… [6]
Часто под вечер Маот охватывает беспокойство, и она отправляется туда, где черная земля сливается с желтым песком, и стоит, глядя в пустыню, пока не поднимется ветер.
6
Перевод А. Безуглого.
А я сижу, прислонившись спиной к тростниковой ограде, и гляжу на Нил. Не то чтобы Маот молодеет, просто она тоскует по полям. Их обрабатываю я, а она отдает всю себя стаду. Каждый день она уводит овец и коз пастись все дальше.
Долгое время я наблюдал за переменами. Одно поколение сменяло другое, скудели поля, приходило в негодность орошение – тем более что участились дожди. И становились проще жилища, пока не превратились просто в шатры с тростниковой изгородью вокруг. И каждый год какая-то семья собирала свои стада и отправлялась на запад. Почему я должен быть так крепко привязан к этим несчастным остаткам цивилизации, я, который видел, как рабы фараона Хеопса разбирали на блоки великую пирамиду?
Я часто удивляюсь, почему не становлюсь молодым. Для меня это такая же тайна, как и для бронзовокожих крестьян, которые благоговейно падают ниц, когда я прохожу неподалеку.
Я завидую тем, кто становится молодым. Я жажду отбросить всю свою мудрость и ответственность и ринуться навстречу любви, навстречу волнению, от которого перехватывает дыхание, навстречу этим беззаботным годам, пока не настанет конец.
Но я по-прежнему остаюсь тридцатилетним бородачом и ношу овечью шкуру точно так же, как прежде носил камзол или тогу, и постоянно испытываю желание помолодеть и все так же не имею возможности его осуществить.
Мне кажется, что я был таким всегда. Хотя почему? Ведь я даже не могу вспомнить свое воскрешение, в то время как все помнят свое.
Маот – проницательная женщина. Она не требует от меня исполнения всех ее желаний, но, вернувшись домой, садится подальше от очага и напевает отрывки какой-то тревожащей песни, и подводит брови зеленой краской, чтобы стать для меня еще более желанной, и любым способом старается заразить меня своим беспокойством. Днем она отрывает меня от напряженной работы и показывает, какими становятся наши овцы и козы.
Среди нас нет больше молодых. С приближением юности или чуть раньше они уходят в пустыню. Даже беззубые, высохшие старики восстают из своих могил и, пренебрегая припасами, что были с ними, собирают свои стада, берут жен и ковыляют на запад.
Я запомнил первое воскрешение, свидетелем которого стал. Это было в дымной стране машин и постоянных перемен. Но то, о чем я собираюсь рассказать, случилось в тихом уголке, где все еще оставались маленькие фермы, узкие дороги, простая жизнь.
Там жили две женщины, Флора и Элен. Не могу вспомнить точно, но, кажется, это произошло несколько лет спустя после их собственного воскрешения. Судя по всему, я был их племянником, хотя не уверен в этом наверняка.
Они стали навещать старую могилу на кладбище в полумиле от города. Я помню букетики цветов, которые они уносили с собой, возвращаясь домой. Я видел, что они были чем-то опечалены.
Шли годы. Их визиты на кладбище участились. Однажды, сопровождая их, я заметил, что истершаяся надпись на надгробии проступает яснее и четче. Моложе становились их лица. «Джон, любимый муж Флоры…»
Флора часто плакала по ночам, а Элен с печальным лицом расхаживала по комнате. Приходили родственники, говорили что-то успокаивающее, но слова, казалось, только усиливали горе.
В конце концов надгробие стало совсем новым, и нежные зеленые стебли травы исчезли в сырой коричневой земле. Казалось, этих знаков дожидались смутные неосознанные чувства. Флора и Элен справились со своим горем, посетили священника, могильщика и врача, сделали необходимые приготовления.
Холодным осенним днем, когда свернувшиеся коричневые листья взлетели на деревья, процессия двинулась – пустой катафалк, темные молчаливые автомобили. На кладбище мы встретили двух мужчин, они стояли, деликатно отвернувшись от свежевырытой могилы. Потом, пока Флора и Элен горько рыдали, а священник произносил положенные слова, длинный узкий гроб подняли из могилы и понесли к катафалку.
Дома крышку гроба сняли, и мы увидели Джона, забальзамированного старика, которого впереди ждала долгая жизнь.
На следующий день, повинуясь тому, что, казалось, было вечным ритуалом, они вынули его из гроба, могильщик вытянул из его вен едкую жидкость и ввел красную кровь. Потом его уложили в постель. Прошло несколько часов напряженного ожидания, и кровь начала свою работу. Когда у Джона вырвалось первое дыхание, Флора села рядом на кровать, обняла его и прижала к себе.
Но он был еще очень болен, ему нужен был отдых, и потому взмахом руки доктор приказал ей выйти из комнаты.