Каникулы с дядюшкой Рафаэлем
Шрифт:
— Учёным ещё никто не родился.
Отец взял у меня инструмент, надел себе на плечо. Он прижал губы к мундштуку и даже покраснел от натуги.
— Он заткнут чем-то, кажись, — сказал отец, вытирая рукой слёзы, выступившие на его глазах.
— Нет, он не заткнут, — сказал я.
— А ты сам-то пробовал?
— Нет.
В душе я допускал, что в трубе может что-нибудь такое торчать: полотенце или там шапка — внуки-то Загрушки могли ведь туда насовать всё, что хочешь.
Я увивался
— Дайте, папа, я попробую.
— Отстань! — не сдавался отец.
Он ещё раз надулся, по лицу даже пятна красные пошли. Я глядел на него: его глаза напоминали большущие зелёные орехи.
— Никакого толку не будет! — сказал он и подал мне инструмент.
Я приложил к губам мундштук.
— Великоват для тебя, — заметил отец.
— Что?
— Геликон.
— Ничего не великоват!
— Да, да. И мундштук великоват.
— Нет. Просто ещё холодный. А пока мундштук не прогрелся, играть нельзя.
— Ещё чего!
— Нет, правда!
— Кто тебе сказал?
— Я уж знаю.
— А как же в мороз музыканты играют?
— Они не играют.
— А почему бы им не играть?
— Из-за холодных мундштуков.
— А они всё-таки играют.
— Так надо мундштуки-то прогреть сначала.
Я дунул в трубу, и она издала звук, похожий на хруст. Я поглядел на отца.
— Он чем-то заткнут, — завёл опять своё отец.
— Мы попробуем сделать что-нибудь.
— Что?
— Не знаю.
— Погоди, я принесу проволоку.
— Зачем?
Я снова прикоснулся к мундштуку и извлёк из геликона несколько бессмысленных звуков.
— Плохо, очень плохо. Так не играют, — сказал отец.
Я надулся так, что глаза на лоб полезли, словно я хотел кого-нибудь напугать. И снова дунул в трубу; в ней что-то хрястнуло, послышался настоящий звук.
— Что ты сделал? — удивился отец.
— Ничего.
— Труба не заткнута?
— Нет.
— Как же ты додумался?
— Вот так и додумался.
И вдруг мы оба очень обрадовались.
— Ну, покажи, я тоже попробую, — предложил отец.
— Погодите!
— Давай сюда! — Он выхватил у меня геликон и попробовал дунуть в него.
Брм-брм-брм-брм… — забурчало в трубе. Раньше всего зазвенела люстра, потом задребезжали двери и оконные стёкла.
— Ну-у, — нетерпеливо протянул я.
— Чего тебе?
— Идите уж одеваться.
— Что-о?
Отец разозлился, потому что я напомнил ему о службе.
— Ты что, о работе должен мне напоминать? — проворчал он.
— Вы на автобус опоздаете.
— А тебе какое дело?
Тут лицо его прояснилось, и он громко рассмеялся.
— Чему вы смеётесь?
— Гляди! У тебя на губах колёсико!
Он быстро снял со стены зеркальце и подал мне. Я взглянул и тоже рассмеялся.
— И у вас на губах колёсико!
— У меня?
— Глядите сами! — И я сунул зеркальце отцу.
И мы оба засмеялись: у обоих вокруг рта оказались красные кружочки.
ЧТО БЫЛО ДАЛЬШЕ
Отец возился с геликоном недолго. Попробовал он сыграть на нём «Детвянских жандармов», но у него ничего не вышло. Тогда он разочарованно положил инструмент на постель.
— Пустое занятие, — сказал он, прихлопнув за собой дверь, и вышел во двор.
Вскоре он вернулся рассерженный ещё больше прежнего.
— Послушай, — сказал он, — и ты думаешь, что теперь целыми днями дудеть будешь?
— Как — дудеть?
— Не валяй дурака! Или ты думаешь, что тебя целыми днями слушать станут?
— Я буду играть потихоньку.
— Как ты будешь играть потихоньку, если от этого весь дом дрожит?
— Дядя Загрушка велел мне учиться, — защищался я.
— Дядя Загрушка? А кто он такой, чтобы тебе приказывать? Кто тебя кормит? Дядя Загрушка?
— Он капельмейстер.
— Дядя Загрушка может дома распоряжаться. Ясно? Ты уроки учить не будешь — из школы ко мне придут, а не к дяде Загрушке!
— А я буду учить, и никто ни к кому не придёт.
— Так ты же их не учишь.
— Учу.
— Знаю я тебя.
В школе-то мои дела шли не блестяще. В дневнике то и дело появлялись двойки, а иной раз и колы выскакивали. Иногда только тройки, а про пятёрки и говорить нечего — они и взаправду всего разика два попадались.
— Слушай, — сказал отец теперь уже совершенно серьёзно, — трубу ты отнесёшь в комнату и, пока не будет у тебя пятёрок, не думай к геликону прикасаться.
— Круглые пятёрки?
— Понятно, только круглые.
— И до тех пор трубить нельзя?
— До тех пор ни-ни!
Я подошёл к инструменту, погладил его.
— Я сказал: геликон мы унесём в комнату и будем ждать отличных отметок.
— А если мне не поставят?
— Не поставят — значит, не заслуживаешь.
Отец подошёл к кровати, неумело взял инструмент и унёс из кухни.
Я пошёл за ним.
— Папочка!
— Что?
— Хоть бы на минутку вы мне его оставили.
— Что ещё тебе?
— Ну, поиграть.
— Уроки выучил?
— Я выучу.
— Не выучил? Садись за стол и учи! В твои годы мне отец велосипед пообещал. Сперва, когда у меня будут хорошие отметки, потом, когда я в саду землю вскопаю… Всегда какое-нибудь «потом» находилось. И отметки были приличные, и сад я вскопал, дров из лесу натаскал, и забор починил, а велосипеда и посейчас не вижу.