Каникулы в Останкино

Назаров Юрий Александрович

Не ахти какая крупная рыба водилась в Новой Яме. Рыбачили тут только подопечные старших групп детсада и ученики начальной школы. На удочку можно было порадоваться юрким гольяном размером с палец и карасём в пару вершков. Мальчуганы старше мастерили из больших консервных банок рыбацкие «морды». «Селёдочную» банку обтягивали сукном со вшитой в центр берестяной трубкой диаметром в спичечный коробок. Изнутри бересту вымазывали мочёным хлебным мякишем для приманки и на ночь забрасывали вблизи заводи, привязывая к колышку бельевой верёвкой или толстой проволокой.

Чуя необычайно заманчивый аромат, косяк оголодавших гольянов набрасывался на хлеб, объедал горловину и сам себя консервировал в небольшое внутреннее пространство западни. Если рядом с косяком гольяна плутал замечтавшийся карасик, то и он вбивался внутрь тем же голодным потоком. Домашние кошки мякали от счастья, завидя счастливого обладателя сего диковинного рыбацкого творения, возвращавшегося домой с полными пакетами только что выловленных «консервов».

Старшая ребятня предпочитала лазить за уловом под новояменные береговые кочки с плетёными ивовыми корзинами, с осени до осени отвисавшими на чердаках деревенских домов обычно без дела. Только под конец лета взрослые нуждались в безручковых корзинах, когда деревня собирала урожаи и рыла картофель. Рыбаки выбирали из корзин лишь карасей и змеевидных вьюнов, изредка попадавшихся в движимую под водой плетёнку, мелочь выпускали обратно в пруд.

Ну, а взрослее молодёжь посещала Новую Яму редко. Разве что у костра на вечёрках посидеть, погреться, если прохладно, искупнуться в жару, или по нетрезвой лавочке поиздеваться над тихим водоёмом малым бредешком.

Однажды с другом Славой собрались рыбачить удочками. С раннего утра, когда самый жор. Какого мы были возраста, история не вспомнит, внешне мало чем выделялись из большинства деревенских шалопаев, с утра до ночи занятых известным делом. С вечера на велосипедах съездили на компостный отвал колхозной фермы для рытья навозных червей. Каждый уважающий себя рыбак знает, самые вкусные черви водятся в преющих под соломой навозных кучах. На земляных собратьев рыба клюёт лишь в редкие голодные сезоны. Наковыряв небольшую консервную банку наивернейшей наживки, как обычно спрятали её в прибрежных новояменных кустах.

Весь последующий вечер, красочно мечтая о необъятном улове, я и Славка скрупулёзно налаживали самодельные снасти блестящими крючками, грузилами и новёхонькими поплавками, на которых ещё стрекоза не каталась. Длину лески сверяли просто – прямо с деревенского крыльца забрасывали удочки в дорожную лужу, при этом сматывая леску с конца удилища или наматывая обратно, выгадывая наилучшую длину. Катушками в те времена деревенские пацанята избалованы не были, вот и приходилось до всего доходить «вумными» головами. Изрядно подустав от приготовлений, смотали снасти, распрощались до утра, решив проснуться и встретиться до первых петухов, и по зорьке занять лучше прикормленные места Ямы. Конкуренция среди подростков по утрам всё же существовала.

И вот, «ранним» утром – ближе к полудню, когда колхозники шли на обед, я проснулся первым и побежал будить друга. Он очнулся со стуком в окно, возле которого ложился спать в предчувствии рыбалки, и мы стремглав помчались осуществлять мечту. Увидев это, петухи свалились в дневной сон.

Когда появились на Новой Яме, случайно застали последнего выспавшегося под сенью берёзок рыбака нашего возраста, сматывающего удочки и со знанием дела приговаривающего: «Чё-та сёдня клёва нет!» Слова нас не встревожили. Быстренько отыскали в кустах загодя припрятанную банку с наживкой, расположились ближе друг к другу, стали разматывать удочки. Банка, как оказалось, прикрылась не плотно, добрая половина червячьей братии за ночь благополучно удрала, видимо не желая быть заживо съеденной голодными стаями рыб. Но эти мелочи остановить нас не могли, ибо в карман на всякий случай припрятывался ломоть белой булки. Чтобы ловить рыбёшку на хлебную крошку, если навозный червь в пасть не лезет.

За нескончаемый час редких поклёвок мы поймали всего по тощему гольяну. Рыбацкое счастье приготовилось задавать наводящий вопрос о неоправданности действа, как неожиданно громко зашелестел близрастущий кустарник. Шуршал там кто-то, шуршал, подламывая ветки и подогревая наш интерес, и наконец, вывалился на тропинку. Нашим очам предстал ещё более припозднившийся рыбак Балеля, пятившийся из кустов задом и с видимым усилием тянувший за собой длинное удилище. Тонкий конец которого то ли зажался, то ли содранными снастями за что-то зацепился. Устав бороться непонятно с чем, Балеля дёрнул со всех сил последний раз и неожиданно плюхнулся на копчик. Пробубнив неразборчивую белиберду в сторону злополучных кустов, Балеля встал, деловито оглядел вырванный у зарослей прут и развернулся к нам. В любую погоду босиком с закатанными под колено штанинами, мятой рубахе без пуговиц, завязанной на пупке двойным хулиганским узлом – шпана шпаной! Быстро посерьёзнев, новый рыбак деловито поздоровался своим неподражаемым шепелявым выговором, слышимо растягивающим каждую шипящую согласную:

–– Ну щ-щёво, лыбаки, хлюёт?

–– Чай, да-а, улов девать некуда! – прошептал Славка.

–– Вы щ-щёво моё мефто заняли? – раззадорился Балеля.

–– Тебе мест мало, что ли? Смари, вся Яма пустая.

–– Мефта полно, вы моё заняли. Я тут фигда ловлю.

–– Мы первые, так что к нам вставай или иди, ищи другое.

–– Щ-щёво толкафя-то! Одному мало. Пойду длугое найду.

Балеля прекрасно подходил под образ деревенского беспризорника, влезавшего во все зна… или незначимые события деревни. Белобрысый плюгавенький оболтус не выговаривал с половину букв алфавита, к чему и выговариваемыми не загромождал речь. Круг общения сорванца был свычен к шепелению звуков, сказанное понимали с полуслова. На тот момент Балеля был младший пацан в семье из семи детей: старшие три брата и столько же младших сестёр. Жизнь и постоянные гонения со стороны братьев учили его крутиться на грани иногда выживания, прихватывать по мелочам всё, что плохо лежит, правдиво врать и без последствий выворачиваться из нелепых ситуаций, в которые он постоянно попадал в силу неугомонности.

Его смекалке иногда можно было только завидовать, но много чаще она применялась отнюдь не в добрые дела…

Балеля присел у берёз в десятке метров от нас. Наконец, мы рассмотрели его рыболовные снасти. Удилище представляло собой длинный тонкий дубец, вместо лески грязная капроновая нить. За поплавок пробка от винной бутылки, грузилом служила мелкая железная гайка, крючка не было вовсе.

–– У ваф ефть запафной хлюфёк?

–– Откуда? Только на удочках, – пожадничали мы оба, потому как у каждого запасной крючок всегда был приколот на отвороте воротника. А он на рыбалку собрался и без крючка?!

–– Ну и не наду, без ваф обойдуфь!

Сорванец взглядом обшарил берег, вдалеке заметил пепелище давно умершего костра и с умным видом напропалую ринулся к нему. Пошвырялся в кострище несколько минут и прикончил томительные ожидания заинтересованных мальчишек старым заржавевшим гвоздём, убедительно повертев кривой железякой перед нашими утёртыми носами:

–– И без ваф обойдуфь, голе лыбаки!

Уселся на землю поодаль нас и занялся оснасткой капроновой нити доселе невиданным крючком. Промучившись некоторое время, бывалый рыбак с помощью сучков и собственных зубов согнул-таки закопчённый гвоздь под нужную форму полукруга, нехитро намотал под шляпку «хлюфька» капроновую нить, и опять снизошёл до знакомцев:

–– А чейфякоф дадите?

–– Червей не жаль. Всё равно в этом болоте рыбы нету.

Для ловли Балеля расположился возле заводи, со времён творения слывшей безрыбной. Сидел, тихо бубнил под нос или что-то напевал. Изредка прибегал к нам за новым «чейфяком». Ну, как изредка – каждые пять минут… Прибежит, наживку вывалит наземь, выберет червя и снова соберёт банку вместе с землёй. Червей становилось меньше, земли больше. И прибегал не потому что хорошо клевало – поклёвок как не было, так и не начиналось. То ли черви сбегали при виде ржавого гвоздя, то ли на толстый «хлюфёк» по-хорошему не насаживались, но до закидывания удочки дело так и не доходило, казалось нам.