Канон Нового Завета Возникновение, развитие, значение
Шрифт:
Таким образом, при обсуждении notae canonicitatis необходимо отличать основание самой каноничности от оснований для убеждения в каноничности. Первая имеет дело с понятием канона и относится к сфере богословия; второе связано с объемом канона и оказывается прерогативой историка. Эти основания по–разному интерпретировались в различных частях древней Церкви, и границы канона оставались до некоторой степени неопределенными несколько столетий. В Церкви было две тенденции — к максимизации и к минимизации. В Александрии, например, где некоторое время ходило много «боговдохновенных» книг, процесс этот развивался как отбор, т. е. шел от большего числа книг к меньшему. В других регионах, например, в Сирии, Церковь долго удовлетворялась каноном из 22 книг. И в одном, и в другом случае убежденность в каноничности основывалась на длинном ряде критериев — литературных, литургических, вероучительных — связанных с авторством, содержанием и употреблением конкретной книги. Короче говоря, статус каноничности не внешне демонстрируемый признак, а выражение христианской веры. Она не зависит от факторов, открытых для суждений, например — от авторства или подлинности документа; псевдоэпиграф не обязательно надо исключать из канона [645] .
645
См. Metzger, «Literary Forgeries and Canonical Pseudepigrapha», Journal of Biblical Literature, xci (1972), pp. 3–24; David G. Meade,
Здесь уместно рассмотреть еще один аспект развития канона — его случайный характер [646] . У некоторых ученых эта кажущаяся случайность при определении границ канона вызывает неприятие. Иногда спрашивают, как можно видеть в каноне особый Божий дар Церкви, когда его развитие от «расплывчатого» к «твердому» протекало столь нецеленаправленно и действительно носило случайный характер. По мнению Вилли Марксена, «с исторической точки зрения фиксация канона Нового Завета — дело случайное» [647] .
646
О неожиданных событиях в связи с формированием канона см. W. Marxsen, «Kontingenz der Offenbarung oder (und?) Kontingenz des Kanons», Neue Zeitschrift fur systematische Theologie, ii (1966), pp. 355–364; A. Sand, «Die Diskrepanz zwischen historischer Zuf"aligkeit und normativen Charakter des neutestamentlichen Kanons als hermeneutisches Problem», Munchener theologische Zeitschrift, xxiv (1973), pp. 147–160; James Barr, The Bible in the Modern World (New York, 1973), pp. 150–156.
647
Introduction to the New Testament, p. 281.
Не вдаваясь в дискуссию об антиномии «двойного делания», т. е. о том, что события, происходящие с людьми, имеют своей причиной и Бога, и конкретного человека [648] , уместно все же спросить, насколько здесь прав Марксен. Его вывод опирается не столько на тщательное историческое рассуждение, сколько на философское размышление. Нет исторических данных, которые помешали бы покориться Церкви, уверенной в том, что, несмотря на сугубо человеческие факторы (confusio hominum), действовавшие при создании, хранении и собирании книг Нового Завета, весь этот процесс можно считать плодом божественного промысла (Providentia Dei). Особенно это заметно в тех случаях, когда книгу признавали канонической, по видимости, из–за ошибки, связанной с авторством. Например, несмотря на то, что большая часть Церкви ошибочно приписывала Послание к Евреям апостолу Павлу, все мы согласимся, что она была интуитивно права, признав самоценность этого документа. Если сравнить Послание к Евреям, например, с Посланием Варнавы, которое тоже посвящено христианскому толкованию Ветхого Завета и приписывалось спутнику апостола, совсем неудивительно, что Церковь признала первое достойным включения в канон. Впоследствии были найдены «аргументы» в пользу того, чтобы приписать его апостолу Павлу и тем самым счесть его во всех отношениях подходящим для канона, но это не имеет отношения к вопросу о внутренне присущих ему свойствах., делающих его достойным канонического статуса.
648
Об этой антиномии, которая, согласно Фарреру (A. Farrer), «всепроникающа» (Faith an Speculation; An Essay in Philosophical Theology [New York, 1967], p. 173), см. совсем недавно опубликованные работы — Vincent Brummer, What are We doing When We Pray? A Philosophical Inquiry (London, 1984), p. 65, и Jeffrey C. Eaton, «The Problem of Miracles and the Paradox of Double Agency», Modern Theology, i (1984–1985), pp. 217–222.
Иначе говоря, вместо того чтобы утверждать, что некоторые книги случайно включены в канон Нового Завета, а другие случайно из него исключены, в последнем видя здесь дело отдельных людей или соборов, правильнее сказать, что некоторые книги сами себя исключили из канона. На фоне более чем десятка евангелий, циркулировавших в древней Церкви, вопрос о том, как, когда и почему были отобраны наши четыре Евангелия, может казаться таинственным, тогда как на самом деле, это очевидный пример того, что выживает самое жизнеспособное. Рассуждая о каноне, Артур Нок (Nock) говорил своим студентам в Гарварде: «Лучшие дороги в Европе — те, по которым много ездят». Уильям Баркли (W. Barclay) говорил об этом еще определеннее: «Новозаветные книги стали каноническими потому, что никто не мог им в этом помешать» [649] .
649
The Making of Bible (London and New York, 1961), p. 78.
Различение новозаветных книг и последующей литературы основывается не на произвольных суждениях; тому есть исторические причины. Послеапостольские поколения свидетельствовали о воздействии определенных книг на их веру и жизнь. Самоочевидная действенность слова подтверждала божественное происхождение Благой вести, породившей церковь; это и говорит апостол Павел Фессалоникийцам: «Посему и мы непрестанно благодарим Бога, что, приняв от нас слышанное слово Божие, вы приняли не как слово человеческое, но как слово Божие, — каково оно есть по истине, — которое и действует в вас, верующих» (1 Фес 2:13). Во II и последующих веках эти слова, исполненные авторитетной силы, находили не в поучениях современных руководителей и учителей, а в апостольском свидетельстве, содержавшемся в определенных древнехристианских писаниях. С этой точки зрения Церковь канона не создавала, а только признала, приняла и подтвердила самоочевидную ценность определенных документов [650] . Если мы это игнорируем, мы войдем в серьезное противоречие не с догмой, а с реальной историей.
650
Подробнее об этом см. Karl Barth, Church Dogmatics, 1, 2, pp. 485–492. В истории зафиксировано много примеров того, как сила Писания сама о себе свидетельствует (это могут быть несколько случайно обнаруженных страниц), приводя конкретного человека, доныне противостоявшего всему доброму, особым, личным путем к признанию Бога Отца и Иисуса Христа. См., например, . M. Chirgwin, The Bible in World Evangelism (London, 1954), pp. 64–90.
Если мы примем во внимание ставшие недавно доступными десятки евангелий, деяний, писем и апокалипсисов из библиотеки Наг–Хаммади, мы уверенней, чем когда–либо, сможем сказать, что ни одна книга или собрание книг древней Церкви не могут сравниться с Новым Заветом по степени своей важности для истории и вероучения христианства. Уверенность в том, что в нашем Новом Завете содержатся лучшие источники о жизни Иисуса, — самое ценное знание, которое только можно обрести, изучая историю канона. Что бы мы ни думали о древнем христианстве, ясно, что те, кто определял границы канона, четко и уравновешенно видели благовествование Христа.
Однако такие слова излишни. Творения веры и искусства ничего не приобретают от официальной печати. Если, например, все музыкальные академии мира объявят Баха и Бетховена великими музыкантами, надо бы ответить: «Спасибо, мы об этом и так давно знаем». Члены древней Церкви, способные к различению духов, могли распознать священные книги благодаря тому, что Кальвин [651] называл внутренним свидетельством Святого Духа. Testimonium Spiritus Sancti internum не создает авторитета Писанию (он есть и так), но оказывается средством, благодаря которому верующие могут этот авторитет признать. Писание само свидетельствует о себе (autopistia); и ни Отцы, ни Кальвин не пытались разрешать разномыслия о границах канона простой ссылкой на то, что так велит Дух [652] .
651
Institutes of the Christian Religion, Bk. I, ch. vii, 4. См. также с. 243, примеч. 37.
652
Сходная идея выражена Рикертом (S. J. Р. К. Riekert): «Объективному принципу свидетельства Писания о самом себе соответствует субъективный принцип testimonium Spiritus Sancti internum. Св. Дух свидетельствует о Слове в совместном с ним действии. Это свидетельство не создает основы для признания, но показывает путь или средство, за счет которого Писание получает авторитет… Признание канона — не субъективный акт каждого отдельного верующего, это деяние Церкви, достигающее далекого прошлого и простирающееся в будущее. Этот акт — признание Церкви молящейся и свидетельствующей о том, что она находит в библейских книгах полноту и богатство благовествования» («Critical Research and the one Christian Canon comprising Two Testaments», Neotestamentica, xiv [1981], pp. 25–26).
Форма, в которой слово Божье присутствует в Писании, не должна представляться статически, подобно вещественному содержанию, а как динамическое духовное действие. Слово и Писание связаны, они образуют органическое единство, относясь друг к другу как душа и тело. Однако никакая эмпирическая аналогия не в состоянии выразить взаимоотношений слова Божьего и Библии. Они уникальны и больше всего напоминают взаимодействие божественной и человеческой природы в Иисусе Христе, Слове воплощенном.
Приложение I. История слова
У слова «канон» в греческом, латинском и английском языках калейдоскопическое множество значений [653] . В Оксфордском словаре английского языка (New English Dictionary) представлено не менее 11 значений, а в Thesaurus Linguae Latinae их насчитывается девять. Происхождение основных значений греческого слова таково:
Греческое (связанное с или — тростинка; ср. еврейское — тростинка или палка) в первую очередь означает прямой жезл. Этот термин употребляется во множестве производных смыслов, где реализуется представление о прямоте. Поскольку его использовали для того, чтобы не стали кривыми другие вещи или как образец прямоты, нередко обозначает еще и уровень, т. е. плотницкий или строительный инструмент, которым определяют прямой угол доски или строительного камня. Кроме того, не должен сгибаться. Такое представление реализуется тогда, когда это слово обозначает коромысло для весов или линейку писца (в переводе на латынь — regula). От значений «уровня» или «линейки» произошли все метафорические значения.
653
См. H. Oppel, . Zur Bedeutungsgeschichte des Wortes und seiner lateinischen Entsprechungen (regula–norma) (Philologus, supplement Band xxx, 4; Leipzig, 1937); H. W. Beyer, «» in Kittel, Theological Dictionary of the New Testament, iii, pp. 596–602; Leopold Wenger, «Canon in den rцmischen Rechtsquellen und in den Papyri; Eine Wortstudie», Sitzungsberichte der Akademie des Wissenschaften in Wien, Philos. — hist. Kl., ccxx, 2 (1942); A. Arthur Schiller, « and in the Coptic Texts», Coptic Studies in Honor of Walter Ewing Crum (Boston, Mass., 1950), pp. 175–184; E. Schott, «Kanon», Religion in Geschichte und Gegenwart, 3–е изд., iii, col. 1117 и далее; David L. Dungan, «The Cultural Context of the Use of the term KANON in Early Christianity», готовится к публикации в Aufstieg und Niedergang der r"omischen Welt.
В самом широком смысле представляет собой критерий или стандарт (по–латыни norma), с помощью которого можно определить правильность мнений или действий. Так, греки называли каноном добродетели идеал или выдающуюся личность ( , Эврипид, Гекуба 602), а Аристотель называл добродетельного человека «каноном или мерой» истины ( , Никомахова Этика, 3, 6). Эпиктет (Diss. 1, 28) говорит так о человеке, способном послужить образцом для других целостностью своей жизни. Применительно к литературным произведениям и стилям александрийские грамматисты называли собрание классических сочинений, которые можно принять за образец благодаря чистоте языка. В сфере искусства, как говорит Плиний (Естественная история, XXXIV. 8, 55), каноном считали статую копьеносца, изваянную Поликлетом. Она была столь близка к совершенству, что ее признали идеалом красоты и пропорциональности человеческого тела. В хронологии канонами назывались главные эпохи или эры, которые служили отправной точкой для всех промежуточных дат (Плутарх, Солон 27). В музыке гамма, по которой выстраиваются все остальные звуковые отношения, получила название (Никомах Герасинский, Arithmetica 2, 27). Порядок, определяющий объем зерна или другой подати, которую должна выплачивать данная провинция, передал свое имя искомой сумме, поэтому стал названием и ежегодного налога [654] . Наконец, в средневековой латыни этим словом называлась прямая металлическая труба (ствол), придававшая направление полету ядра или снаряда.
654
См. Wenger, op. cit., pp. 2647.