Кант и кантовская философия в сочинениях Марка Алданова

Круглов Алексей Николаевич

Но в качестве причины такого изменения указывать лишь на возраст Канта было бы очень несправедливо. Кант как философ был очень близок идеалу жизни в соответствии с собственным учением. Тем не менее политическая ситуация во Франции его заметно скривила. Поставленный перед фактом начавшейся французской революции, Кант в соответствии с собственными же масштабами оказался не вполне терпимым и частично нарушил те истинные ценности просвещения, за которые до того момента боролся. Факел цететического, или исследующего, метода [175] оказался потушенным. Кант больше не желал искать. Теперь он считал, что уже нашел, причем, что особенно трагично, нашел окончательно. Как только речь заходила о французской революции, Кант больше не желал «философствовать», а начинал «учить философии». В этой связи для него наличными оказывались как «философия», так и «книга», содержащая «мудрость и достоверное знание» [176] .

175

Cm.: NEV. А 6; T. 2. C. 195.

176

Op. cit.; Т. 2. С. 194.

Иная странность состоит в том, что Кант — «революционер» в глазах многих современников и потомков — сам себя рассматривал в роли «наблюдателя» за «экспериментом» под названием революции, что помимо прочего находилось в согласии с его представлением о патриотизме. По аналогии с естествознанием, как свидетельствует Яхман, философ рассматривал и революцию во франции: «Кант рассматривал французскую революцию в качестве эксперимента и не считал сомнительным занимать ею свои мысли в качестве истинного патриота» [177] . По всей видимости, «Спор факультетов», в котором Кант пишет как об «эксперименте», так и о своей роли «наблюдателя» [178] , являлся не единственным источником такого рода свидетельств. Знакомые Канта, вероятно, неоднократно слышали подобные выражения из его

уст. Не только Яхман, но и Теодор Готлиб Гиппель (1741-1796) говорит в этих выражениях, проясняя кантовскую точку зрения на революцию: «Для друга свободы мысли и слова — в ее разумных границах — французская революция была ужасом. Особенно ему [Гиппелю] служило предметом самого горького сарказма высказывание Канта о том, что французская революция есть эксперимент, осуществляемый с человеческим родом, и он дословно говорил за своим семейным столом: “Прекрасный экспериментик, при котором убивается королевская семья, а головы самых благородных людей летят тысячами”» [179] .

177

Jachmann, R. В. Immanuel Kant geschildert in Briefen an einen Freund. S. 154.

178

SF. А 144-145; T. 7. C. 102.

179

Hippel, Th. G. von. Selbstbiographie // SW. Bd. 12. B., 1835. S. 275. ND: B., 1978. Все тот же Гиппель говорил: «Превосходные ученые (если речь заходила о Канте и Краусе), достойные уважения мужи, но не способны управлять страной, деревней, да даже и курятником — даже курятником». Op. cit.

Сходным с Гиппелем образом как о «становящейся все более омерзительной французской революции, при которой собственная свобода разума, и моральность, и всякое мудрое искусство управления государством, и законодательство самым позорным образом попираются ногами» [180] , высказывался и Иоганн Эрих Бистер (1749- 1816): «Конечно, отрезание голов (особенно если заставляют это делать других) легче, нежели сильное и мужественное противостояние разумных и правовых оснований против деспота, будь то султан или же деспотическая толпа; но до сих пор я вижу у французов только те относительно легкие операции кровавых рук, а не испытующего разума» [181] . Однако различие между кенигсбержцем Гиппелем и берлинцем Бистером довольно отчетливо: последний верил в то, что статья «О поговорке...» опровергла для него «с самого начала казавшийся ему невероятным слух» [182] , будто Кант высказывался о революции во Франции «очень благосклонно» [183] . Несмотря на, казалось бы, недвусмысленно отчетливые слова Канта в упомянутой статье о революции, по меньшей мере до конца XVIII века философ высказывался о ней «очень благосклонно».

180

Biester, J. Е. Brief an Kant vom 5. Oktober 1793 // AA. Bd. XI. S 456. № 596

181

Op. cit.

182

Op. cit

183

Op. cit.

Возможные причины кантовской симпатии французской революции

Столь сложное отношение Канта к французской революции во многом обусловлено, на мой взгляд, тремя положениями: верой в прогресс в истории, преувеличенной оценкой (вплоть до обожествления) человеческого права и идеей априорной истории.

Кант верил в то, что «род человеческий всегда шел по пути прогресса к лучшему и будет идти этим путем и впредь [...] если иметь в виду не только происходящее в том или ином народе, но и его распространение на все народы Земли, которые постепенно будут принимать в этом участие...» [184] . Если поверить в то, что распознано, в чем состоит «это постоянное движение к лучшему» [185] , а во французской революции усмотреть некие знаки этого прогресса, то легко можно оказаться охваченным энтузиазмом. Кант как «наблюдатель» французской революции как раз и являлся человеком, «который мыслит здесь эпоху», отталкиваясь от которой наш род «будет продвинут к лучшему, хотя и в медленном, но беспрерывном прогрессе» [186] . Как же выглядят эти знаки? И что для Канта явилось в ходе французской революции? Он заявляет: «Это событие — феномен не революции, а [...] эволюции естественно-правовой конституции...» [187] . В процессе этого события, следовательно, возникают новые правовые отношения, которые соответствуют морали. Именно республиканское устройство способствует «постоянному продвижению к лучшему» [188] . Канту казалось, что он увидел, как мораль и право постепенно осуществляются в истории.

184

SF. А151; Т. 7. С. 106.

185

ТР. А 277; Т. 8. С. 201.

186

АА. Bd. XIX. S. 604-605. Refl. 8077.

187

SF. А 148-149; Т. 7. С. 105.

188

АА. Bd. XIX. S. 609. Refl. 8077.

Но речь при этом идет об «идее права, имеющего власть над всеми людьми» [189] . Кант приписывает праву экстраординарную роль: «...самое святое, что имеет Бог на земле, право людей» [190] . Если признать этот тезис и усмотреть знаки естественно-правового прогресса, можно, наверное, понять, почему у Канта при известии о провозглашении республики во Франции на глаза выступили слезы. Однако такое восприятие человеческого права является далеко не единственным. Альтернативой, как и у Канта, с теологической окраской, было бы, например, толкование В. С. Соловьёва: «Задача права вовсе не в том, чтобы лежащий во зле мир обратился в Царство Божие, а только в том, чтобы он — до времени не превратился в ад» [191] .

189

Op. cit.

190

ZeF. ВА 27 Anm; T. 7. С. 17 прим. Перевод исправлен по оригиналу.

191

Соловьёву В. С. Оправдание добра. Нравственная философия. С. 454.

В любом случае Кант усматривает еще только знаки прогресса, ибо он говорит о французских политических событиях: «Не следует ожидать, что право предвосхитит власть. Так должно быть, но таковое не имеет места быть» [192] . Но Канта это не смущает. Хотя он с большим интересом относился к политическим событиям и регулярно читал газеты и журналы, мне представляется, что в отличие от расхожего Кант использовал, скорее, иное значение истории, а именно историю, каковой она должна быть по его представлениям [193] . Как иначе он мог рассуждать о прогрессе на пути к вечному миру, причем не в последнюю очередь благодаря республиканской конституции во Франции [194] , если у него перед глазами разыгрывалась совсем иная история? Если «солдатский король» Фридрих Вильгельм I (1688—1740) за исключением боевых действий при осаде Штральзунда, и тех унаследованных от предшественника, за все время своего правления (1713-1740) не вел ни одной войны, то во время долгого правления (1740-1786) просвещеннейшего короля Фридриха Великого [195] (1712-1786) можно было насчитать лишь несколько мирных лет [196] . Французская революция, которая, согласно Канту, способствовала приведению правовых отношений в согласие с моралью, и принципы который должны были привести к устранению всяких войн, и вовсе развязала настоящую европейскую войну. Это вопиющее противоречие можно, наверное, разрешить, если допустить, что отвратительные события французской революции оказываются составной частью эмпирической истории. Кант же усматривает наряду с последней еще и иную возможность, а именно истории согласно «идее о том, каким должен быть обычный ход вещей, если бы он совершался сообразно некоторым разумным целям...» [197] . Тогда мы сталкиваемся с «этой идеей мировой истории, имеющей некоторым образом априорную путеводную нить» [198] . И, прежде всего, в этой пресловутой априорной истории Кант, как кажется, и видит знаки прогресса в осуществлении естественного права и морали.

192

Abegg, J. F. Reisetagebuch von 1798. S. 180.

193

Так было, например, с экстравагантными утверждениями Канта об экспедиции Наполеона в Египет/Португалию, а также об обстоятельствах смерти Екатерины II; см.: Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant’s Leben. S. 108. Возражать Канту в таких случаях было бесполезно.

Не менее экстравагантно отреагировал на смерть Екатерины Великой и Суворов: «Смертию Екатерины Суворов был очень огорчен и не выходил несколько времени из комнаты. Вошел, как-то к нему генерал Ширай. Он, пожимая руки, начал говорить: ах проклятые стихотворцы, ах злодеи, как можно им верить. Вот говорили, что Екатерина безсмертна, а она умерла». Барсукову Н. П. Жизнь и труды М П. Погодина. Кн. 1. Спб., 1888. С. 135.

194

См.: АА. Bd. XIX. S. 609. Refl. 8077.

195

Ср. Кант о Фридрихе Великом: WA. А 484; Т. 8. С. 31.

196

Ср. глубокие размышления на тот момент еще относительно молодого Карамзина: «Не знаю, кого справедливее можно назвать великим, отца или сына, хотя последнего все без разбора величают. Здесь должно смотреть только на дела их, полезные для государства, — не на ученость, не на острые слова, не на авторство. Кто привлек в свое государство множество чужестранцев? Кто обогатил его мануфактурами, фабриками, искусствами? Кто населил Пруссию? Кто всегда отходил от войны? Кто отказывался от всех излишностей, для того чтобы его подданные не терпели недостатка в нужном? Фридрих Вильгельм!» Карамзин, Н. М. Письма русского путешественника. С. 60. 26 июня 1789 г.

197

IaG. А 407; Т. 8. С. 26.

198

Ор. cit. А 410; Т. 8. С. 28.

Но даже если и принять это странное различение эмпирической и априорной истории, позиция Канта по-прежнему оказывается несвободной от трудностей. Долгое время он полемизировал со своими оппонентами по вопросу веры в исторический прогресс следующим образом: «Эмпирические доводы, приводимые против удачи решений, основанных только на надежде, не имеют здесь никакой силы» [199] . Его готовность игнорировать факты и не замечать их противоречия собственным представлениям в сфере политики и истории подтверждена разными источниками, хотя она, справедливости ради, еще и не носила характера «Тем хуже для фактов». И все же если некие «эмпирические доводы» не могут иметь никакой силы в аргументации против прогресса, то калейдоскоп иных «эмпирических доводов» также не может иметь никакой силы и в аргументации в пользу прогресса [200] . Так почему же Кант, как только он уверовал в установление «некоего факта, делающего эпоху» [201] , сразу же начинает ссылаться на этот собственно эмпирический факт, если он все же пытается «набросать некую историю человеческого рода а priori» [202] ? Если я не ошибаюсь, это возможно лишь потому, что Кант смешивает здесь и без того туманное различение априорной и эмпирической истории. Как следует поступать в случае, если в априорной истории усматривают прогресс в форме республиканского устройства, некоего осуществления свободы и пр., в то время как в эмпирической истории одновременно вынуждены констатировать реки пролитой крови, отрезанные головы, ужасные декламации и отвратительные войны? Как можно согласовать эти две истории друг с другом?

199

ТР. А 276; Т. 8. С. 200.

200

Ср. КЧР: «...трансцендентальные вопросы допускают только трансцендентальные ответы, т.е. ответы, исходящие из одних лишь априорных понятий, без всякой эмпирической примеси». KrV. В 665/А 637; КЧР. С. 383.

201

ОР // АА. Bd. XXII. S. 623.

202

АА. Bd. XV. S. 651. Refl. 1471а.

Особенно странно при этом то, как Кант, столь проницательно увидевший истинные трудности как «реформы образа», так и «революции в образе мыслей человека», Кант, сформулировавший знаменитую третью антиномию в КЧР, столь сильно и почти безраздельно сфокусировался на французской революции и политических событиях. Неужели политические революции, прогресс и морализация политики способны изменить условия до такой степени, что человек сможет совершать моральные действия без всякого внешнего и внутреннего препятствия, словно легальные поступки по склонности? Конечно, подобные изменения, вероятно, могут устранить коллизию между соответствием закону и соответствием долгу [203] , но неужели тем самым разрешится третья антиномия, даже если будет достигнуто «всеобщее правовое гражданское общество» [204] ? Неужели тогда устранятся все проблемы и коллизии? Разве тогда исчезнет природное принуждение? Разве тогда у человека исчезнут противоречия между его склонностями и его долгом? Неужели смерть, любовь или ненависть перестанут тогда влиять на его поступки в царстве права на земле? Стоило ли в таком случае Канту полемизировать с учением Шиллера о «прекрасных душах» [205] ? И как все это подходит к следующему образу человека: «...из столь кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого» [206] ? Для того чтобы продемонстрировать зависимость морали от политического прогресса, далеко не обязательно расшифровывать во французской революции те или иные знаки, ибо формула из «Трехгрошовой оперы» Бертольда Брехта (1898-1956) явно превосходит все возможные результаты подобной расшифровки: «Сначала — жратва, и лишь потом — мораль» [207] .

203

Вряд ли это представляло для Канта проблему. Во всяком случае, даже коллизия долженствований для него оказывается немыслимой; см.: MS. RL. AB 23—24; Т. 6. С. 246.

204

IaG. А 394; Т. 8. С. 17.

205

См.: RGV. В 10 Anm,—12 Anm.; Т. 6. С. 22 прим.—23 прим.

206

IaG. А 397; Т. 8. С. 19. См. также: RGV. В 141/А 133; Т. 6. С. 105.

207

Brecht, В. Die Dreigroschenoper // Grosse kommentierte Berliner und Frankfurter Ausgabe der Werke in 30 Banden. Bd. 2. Bearb, von J. Schebera. B., 1988. S. 285. В литературном переводе С. К. Апта эта фраза звучит так: «Сначала хлеб, а нравственность — потом» (Брехт, Б. Трехгрошовая опера // Три пьесы. Трехгрошовая опера. Мамаша Кураж и ее дети. Кавказский меловой круг. М., 1983. С. 53).

Кант не был героем Брехта, зато тот дал изображение «Науки логики» Гегеля как произведения юмористической литературы; см.: Брехт, Б. Разговоры беженцев (1940-41, 1944) // Театр. Пьесы. Статьи. Высказывания: В 5-ти т. Т. 4. М., 1964. С. 60-62.

Что вообще французская (и любая другая) революция может изменить в разрешении третьей антиномии КЧР? Зачем Кант с таким трудом развивал свое учение о пространстве и времени, чтобы спасти свободу [208] , если с точки зрения кантовского энтузиазма по отношению к французской революции можно было, наверное, найти более легкое «разрешение» антиномии, а именно, эмигрировать из Пруссии во Францию, или же «осчастливить» посредством революционных войн все человечество? Неужели проблема состояла лишь в том, что КЧР была слишком рано написана или же французская революция припозднилась на несколько лет [209] ? В таком случае антиномия перестает быть таковой в строгом смысле слова, а превращается в констатацию: с одной стороны, существует «свободный мир», а с другой стороны, существует тирания, деспотизм, «тоталитаризм» и пр., противоположные «свободному миру». С точки зрения Канта времен КЧР, пропагандистское понятие времен холодной войны «свободный мир» является полным абсурдом: если свобода где-то и может существовать, то вне пространства и времени [210] , т.е. в том числе вне благословенного «Запада». Однако в глазах охваченного энтузиазмом «наблюдателя» французской революцией это пропагандистское понятие, наверное, может все же обладать неким смыслом.

208

См.: KrV. В 564.

209

И без всяких революций Кант добивался одним своим преподаванием некоторых социальных изменений: воспитанники молодого домашнего учителя Канта братья Кристоф Людвиг (1737—?) и Георг Фридрих фон Хюльзены (1744-1820), повзрослев, по собственной инициативе освободили своих крестьян от крепостного права; см.: Rink, F. Th. Ansichten aus Immanuel Kant*s Leben. S. 29.

210

Cp. с эпитафией Григория Савича Сковороды (1722-1794), обращенной в том числе к «этому» миру: «Мир ловил меня, но не поймал».

Глупо оспаривать, что люди развиваются или изменяются, и в течение жизни могут менять собственные взгляды и представления, причем далеко не всегда осознанно. Однако в этом случае речь, кажется, все же не идет о таких изменениях во взглядах Канта, которые в некоторых принципиальных вопросах отличают так называемый «докритический» период от «критического». Скорее, поздний Кант в определенном смысле выступил за собственные границы, действовал как противоречивая фигура и уже нес в себе зачатки новых философских тенденций, которые наиболее отчетливо проявятся уже у его последователей и которыми они отличаются как от эпохи просвещения, так и от Канта как еще просветителя. Если некто уверовал в то, что познал цель истории, то он вряд ли нуждается в полемическом или скептическом методе. По отношению же к тем, кто так и не сумел познать этой цели или, еще хуже, пытается препятствовать ей своею полемикой и возражениями, возникает «чувство превосходства» [211] . Кроме того, подобные оппоненты не заслуживают никакой «деликатности» [212] в обращении. Именно то, что сближало позднего Канта с последующим Немецким идеализмом и отдаляло его от Просвещения, являлось в то же время причиной его симпатий в отношении французской революции.

211

См. об этом: Hinske, N. Kants Vernunftkritik — Frucht der Aufklarung und / oder Wurzel des Deutschen Idealismus? // Aufklarung. Interdisziplinares Jahrbuch zur Erforschung des 18. Jahrhunderts und seiner Wirkungsgeschichte. 7 (1992). S. 5.

212

Kant, I. Briefen C. L. Reinhold vom 12. Mai 1789 // AA. Bd. XI. S. 39. № 359.