Кануны
Шрифт:
Итак, четвертый пункт: три здешних колхоза. Один из них — кредитное товарищество — объединял около двух десятков деревень с охватом тридцати пяти процентов населения. Все кредиты, отпущенные сельхозбанком, были распределены и использованы по назначению, товарищество росло. Члены кредитки сами организовали прокатный пункт о сельхозинвентарю, а некоторые уже написали заявления о том, чтобы объединить по паям часть надельных земель для совместной обработки. И все это вполне отвечало требованиям губернских директив о развитии производственной кооперации. Правда, тут Ерохин
Он как-то замял, незаметно для себя выпроводил из головы это недоразумение и перешел ко второму колхозу.
Ольховская маслоартель была гордостью всего окружного союза молочной кооперации, а потому, само собой, его, Ерохина, гордостью. Недавняя покупка нового сепаратора и быка-производителя закрепила успех этого колхоза, и теперь артель объединяла более восьмидесяти процентов здешнего населения. Иными словами, почти все хозяйства волости, имеющие коров, оказались кооперированы, и это была не просто сбытовая кооперация, но в какой-то степени и производственная.
Ерохин встал, скрипя сапогами и половицами, прошелся. На очереди оказалась Ольховская коммуна имени Клары Цеткин. Но об этом колхозе ему даже не хотелось думать. Практически колхоз развалился, члены его разъехались, земля не обрабатывалась, а во всех отчетах и сводках коммуна по-прежнему числилась.
Он взглянул на пятый пункт, но дело с сельхозналогом и самообложением оказалось у Микулина как раз на высоте. А вот шестой пункт — о чистке в кооперации — опять же был не то чтобы неприятным, но каким-то неопределенным и потому тягостным.
Седьмой пункт — крестьянский заем, тоже все хорошо, вопрос с регистрацией батраков и организацией группы бедноты решен положительно. Ну, а контрактация посевов и договора — это лузинская епархия. Пусть занимается, прямая обязанность заведующего финотделом уисполкома. Тем более Лузин бывший председатель здешнего ВИКа.
Ерохин потянулся, зевнул. Сказывалась бессонная ночь. В комнате появился Микулин, он с напряженною расторопностью прикрыл дверь.
— Товарищ Ерохин! Прозоров приведен. Товарищ Скачков велел сказать.
— Так. Иду. — Ерохин заправил гимнастерку. — А ты, Микулин, немедленно собери группу бедноты.
— Быстро не собрать, товарищ Ерохин, праздник, вишь, казанская…
— Что значит не собрать? Что значит праздник?
Микулина словно ветром сдуло.
Секретарь прошел в соседнюю комнату.
Скачков сидел за столом, Прозоров стоял, дожидаясь приглашения садиться. Ерохин сел за другой стол. Прозоров, обращаясь к Скачкову, заговорил:
— Все-таки я бы хотел знать, чем объяснить это… эдакое… — он не мог пдобрать слова и тоже сел. — Почему, собственно, я вам понадобился?
— Спрашивать, гражданин Прозоров, будем мы вас, а не вы нас! — перебил Ерохин.
— Позвольте, а кто это вы? — обернулся Прозоров.
— Я секретарь укома.
— Товарищ Ерохин?
— Так точно, — глаза Ерохина смеялись. — Я Ерохин,
— Чем могу быть полезен? — резко спросил Прозоров.
— Опять вы задаете вопрос! Но я же предупреждал, что спрашивать будем мы.
— Очень странная форма общения!
— Ну, это уж не вам выбирать, — засмеялся Ерохин. — Так вот, Прозоров…
— Я что, арестован?
— Считайте как хотите. Скажите…
— Я не буду отвечать на ваши вопросы! — сказал Прозоров.
— Скачков, пиши протокол. Первый вопрос. Что говорил в лесу? Середняку Климову, о земле, о ликвидации нэпа?
— Я не понимаю вас. Что я мог говорить? Не помню, что я мог говорить, тем более о нэпе.
— Значит, не помните. Тогда, может быть, вы вспомните момент у кооперативной лавки… с продажей зерна? Середняком Роговым Павлом Данилычем? И ваши подстрекательские действия в отношении Рогова…
— Какие действия? Я показал газету с постановлением об отмене чрезвычайных мер, только и всего.
— Вот, вот.
— Я ознакомил Сопронова с постановлением правительства, подписанным Председателем эСэНКа.
— А кто вас просил? Вы что, агитпроп? Или, может, зав. избой-читальней?
— Не понимаю… — с мучительной гримасой произнес Прозоров. — С каких пор читать центральные газеты считается уголовным делом? Не понимаю я вас, товарищ Ерохин.
— Поймешь, время придет.
Ерохин резко встал, шибанул ногой табурет и направился к двери.
— Скачков, продолжай допрос!
Дверь сильно хлопнула и распахнулась. «Чертов барин… — ругался секретарь в уме. — Вить, говорить научен, грамотный. Ну, я ему покажу грамоту».
— Меерсон! Где Меерсон?
— Одну минутку, Нил Афанасьевич, — Меерсон спешил по коридору с полотенцем и мыльницей.
— Ты долго будешь красоту наводить? Немедленно займись благочинным! А где этот парень, которого выпороли? Вызван?
Селька был вызван. Он перетаптывался в коридоре, не знал, что делать. Услышав голос Ерохина, он поглядел на свои рыжие, давно не мазанные сапоги, одернул синюю сатиновую рубаху и подошел к секретарю.
— Ты? — Ерохин окинул парня острым оценивающим взглядом. — Заходи.
Они исчезли в «колхозной» комнате. Между тем как Меерсон в комнате ККОВ торопливо жевал хлеб с колбасой, в кабинете Микулина Скачков продолжал допрос. Прозоров сидел нога на ногу, сцепив на колене длинные пальцы и глядя в окно, мимо Скачкова. Рассеянно, односложно он отвечал на вопросы. После того, что произошло за последние сутки, ему казалось смешным и жалким все то, что происходило сейчас. «Какая чушь! — думал он, словно не веря в то, что происходит. — Нелепость… глупо и мерзко… Кто-то написал в уезд о разговоре у осека с шибановскими мужиками. Сообщил и о покупке хлеба у Павла Рогова. Но что в этом предосудительного? Бывший помещик, лесовладелец, социально опасный субъект. Что может быть смешнее? И в чем же он виноват? Неужели только в том, что мыслит о будущем не совсем так, как бывший председатель ВИКа Степан Иванович Лузин, работающий теперь в уезде? Но с Лузиным можно было хотя бы поговорить…»