Капитал (сборник)

Жаров Михаил

Не успев застегнуться, я положил на колени журнал регистраций.

– Работаю, видишь!

– Ууу, бумажная душа. Обед же, – Ксюха плюхнулась на стул. – Корми меня.

Незаметным, как мог, движением, я застегнул под журналом молнию (гостья одной бровью проследила за моей рукой) и прошёл к холодильнику.

– Кефир есть, – надул я щёки.

– А чего фырчишь? Не нравится, что я пришла? Нужен мне твой кефир! – она поднялась и шагнула к двери.

– Стой! Сиди!

Оставив её в кабинете, я помчался в магазин. По дороге бубнил: «Видела. Видела же! Поняла…

И зачем её одну в кабинете оставил? В сейфе ключи торчат, там ! "секретка". А если именно сейчас приедет проверка? Сидит такая сопля, немного не школьница».

В магазине растерялся, вспоминая, что едят люди. Купил, лишь бы купить: йогуртов, солёных огурцов, дыню и пиво.

Вернулся и впервые застал то, от чего мне предстояло впредь страдать каждый день. Ксюха убралась на столе.

– Где материал по украденным шпалам? Где по снятым противоугонам? – взбесился я, думая, что всё похерено. – Где свинченные накладки и разобранная стрелка?

Ксюха моргала, выставив вперёд одно ухо.

– Какие шпалы? – тихо произнесла она. – Какая стрелка? Да на тебе! – над моей головой пролетел тюбик с клеем ПВА.

Я схватил журнал, которым полчаса назад прикрывал лучшее мнение о Ксюхе, и ударил им сверху по её красивой голове. Получилось громко и оскорбительно.

– Думаешь, не кину? – спросила она, благодарно улыбаясь, и сжимая увесистый степлер.

– Девушка, успокойтесь. Вы находитесь в служебном помеще… – степлер врезался мне в грудь, и больно.

В следующую секунду я отбил журналом связку ключей, увернулся от железной зажигалки «Zippo», но алюминиевая пепельница метко рассадила мне переносицу.

Вовремя пригнув голову, чтобы не встретиться с большекрылым сборником кодексов, я ринулся вперёд и повалил Ксюху на пол. Вопрос о том, что делать дальше, встал во всю величину, и тонкие штаны не могли его скрыть.

– Защекочу до смерти! – стал считать ей рёбра. – Ненавижу посикуху!

У меня до рези звенело в ушах от её визга. Она извивалась, пыталась плеваться, но плевки вылетали пустые, одним воздухом.

– Всё! Пощади! Есть хочу! – кричала Ксюха.

Обедали молча. Глядели друг на друга исподлобья. Она съела йогурты и двухкилограммовую дыню, а я угрюмо выпил полтора литра пива.

– Огурец в жопе не жилец, – вздохнула она и подвинула к себе банку огурцов.

– Приходи ужинать, – предложил я, блуждая глазами по разгромленному кабинету.

– Хочу селёдки, копчёной курицы, салат из помидоров, – живо откликнулась Ксюха, – оливок, груш, птичьего молока…

Аппетит Ксюхи пугал. Насколько обильно я вливал в себя разные жидкости, настолько Ксюха была обжора. После еды живот её становился шариком, она смеялась и стремительно глупела. Сидит совершенно окосевшая в своей слабоумной эйфории, болтает ерунду, как пятилетняя, а через два часа начинают трястись руки – первый признак, что опять голодная.

Худышка, уши да кости, потому и было загадкой, куда у неё уходят калории. Как говорится, не в коня корм. Разве что много энергии забирал смех. Ксюха заливалась с тем воодушевлением, с каким без умолку поют птицы. Отгадать

загадку её зверского обжорства мне предстояло лишь зимой.

Ужин в день нашего знакомства не состоялся, хотя я из кожи лез, чтобы приготовить его. Не имея сноровки резать овощи, изрезал себе пальцы. Полагая, что селёдкой унизительно зовут любую тощую рыбу, купил копчёной мойвы. Зато угадал с курицей. Нашёл самую настоящую, бесспорную курицу, но сырую. Шутка ли, что я никчёмный кулинар, если даже не знаю, с какого бока разбить яйцо.

Приготовленный потом и кровью ужин сорвался в самом начале. Ксюха тянула к мойве голодную в мурашках руку, когда по рабочему телефону мне сообщили, что прибывает московский поезд, в шестом вагоне которого пьяный ерусалимец стращает пассажиров ножиком.

– Я с тобой! – вскочила Ксюха.

– Сиди и не смей носа показывать! – приказал ей.

– Интересно же! – она потрясла кулаками. – Пойду!

– Не дай бог, помешаешь, – вывернул ей ухо.

Признаюсь, скот я. Как опасная работа, готов был сожрать всех и вся, лишь бы никто не лез под руку.

После Ксюха рассказывала: «Ты, когда ждал на перроне поезд, был страшнее тучи. Глаза чёрные, без белка. Лицо худое, узкое. Уши заострились, и волосы на голове волнами, я сама видела. Ты был другой. Тогда я тебя и полюбила».

Тревожный поезд верещал тормозами, и через измазанные кровью окна люди смотрели круглыми глазами, будто аквариумные рыбы. Там, в глубине вагонов прятался хищник, и хуже всего было не знать его размеры и повадки.

По ходу торможения я шагал вровень с шестым вагоном, а Ксюха семенила поодаль. Лязгнула тамбурная дверь, за ней – вторая, третья, и пассажиры посыпались на перрон, не дожидаясь остановки. Паника. Сейчас переломают ноги, потопчут друг друга, а главное, что потеряется он.

– Здесь он! В поезде! В сторону пятого побежал! – крикнула мне проводница шестого вагона с красными, блестящими руками. – Тёмная одежда! Огромный, два метра!

Люди мешали мне. Я натыкался на них, они – на меня, пьяные от кислорода и безопасности.

– Где он? – спрашивал их, но они молчали и смотрели пластмассовыми глазами.

Сзади за плечо меня схватила сильная рука. Оглянулся – Ксюха.

– Диктуй свой номер! – она держала наготове телефон. – Побегу на ту сторону, вдруг он там выскочит.

Пассажиры бестолково запрудили перрон, а я метался среди них, тянул шею и подпрыгивал, как пёс в густых камышах. «Быдло! – думал. – Точно быдло, а не народ. Пятьсот перепугались одного. Молодец ерусалимец! Найти б тебя ещё».

Зря я, конечно, ругался. Потом узнал, что смелые всё же нашлись.

Чинить безобразия он начал за полчаса до прибытия поезда в Новый Ерусалимск. Предложил соседям по купе померяться с ним силой. Взял пустую полторашку и порвал её пальцами, будто бумажную. Аплодисменты не последовали, и никто не стал кричать: «Дай, я! Дай, я!» Подавленный своим превосходством, одинокий и непонятый ерусалимец отправился вдоль вагонов выбивать кулаками окна. Изранился до костей, и от вида собственной крови потерял последний ум.