Капитальный ремонт
Шрифт:
Все смотрели на него с тревогой и выжиданием.
– Ну, вот что, братцы, - сказал он решительно.
– Валите все в палубу. Нечего вам тут стоять, хуже будет. Я доложу старшему офицеру, разберемся по справедливости. Подбодрись!.. Нале-во!
Матросы охотно повернулись. Морозов крикнул весело и громко:
– В баню - бегом марш!
Шеренга пробежала мимо него и скрылась в носовом люке. Мичман Морозов перестал улыбаться и, поморщившись, сказал унтер-офицеру Хлебникову:
– Старшему офицеру список отнеси.
Хлебников наклонился к нему и, понизив голос, доложил:
– Вашскородь,
– Хлебников, - сказал мичман Морозов негромко, сквозь зубы, и детское веселое лицо его сделалось бледным и взрослым.
– Хлебников, пошел ты к чертовой матери, слышишь? К чертовой матери, пока я тебе самому всю рожу не искровенил... Понял?
Хлебников не понял. Он посмотрел вслед мичману Морозову, быстро уходившему к люку, и, аккуратно вырвав из записной книжки листок, пошел к старшему офицеру.
Цепь унтер-офицеров распалась, и шкафут опустел. На палубе в широкой луже несогнанной воды бежали отраженные ею облака. Потом поверхность ее зарябилась и возмутилась длинными неровными волнами, и облака исчезли: на воду с трех сторон наступали прижимающиеся к доскам палубы резиновые лопатки приборщиков. Они легко и быстро оттеснили воду к ватервейсу, и она журча полилась по его цементированному ложу в шпигат. Палуба была окончательно прибрана от всякой грязи и беспорядка.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Корабль продолжал жить своей размеренной на минуты и рассеченной на водонепроницаемые отсеки жизнь. Заминка, случившаяся на шкафуте, никак не отразилась на ровном ходе всей огромной, годами выверенной машины, называемой флотской службой: колесики перекосились, поскрежетали, но опытная рука тотчас выровняла их ход - и служба пошла дальше, отмечая колокольным боем склянок каждые уничтоженные ею и выкинутые за борт полчаса жизни тысячи двухсот людей.
Юрий Ливитин, стоя в неловкой позе у стола в каюте брата, перелистывал французский роман, отыскивая в нем наиболее рискованные места (заглавие книги еще вчера предрешило эту невинную контрабанду). В дверь постучали, и он быстрым, заранее намеченным движением ловко бросил книгу на полку и обернулся. В двери, рассеченный пополам беспощадным прямым пробором и линией золотых пуговиц кителя, стоял мичман Гудков.
– Николай Петровича нет?
– спросил он, шепелявя и растягивая слова. Не откажите передать, что по приказанию старшего офицера я буду занят до самого завтрака...
Гудков поднял до отказа свои тонкие брови над бесцветными глазами, что означало у него выражение особой значительности.
– Оч-чень важное поручение! По роте я распорядился, пусть Николай Петрович не волнуется: приборка окончена, молодые занимаются с Белоконем и все олл райт...
– Есть, есть!
– сказал Юрий с полупоклоном.
Гудков поклонился тоже, и Юрий ответил новым выжидательным поклоном, мичман, казалось, хотел что-то сказать. Но Гудков неожиданно сделал озабоченное лицо и, разведя руками в знак абсолютной невозможности дальнейшего разговора, исчез. Юрий усмехнулся и вышел вслед за ним; ему хотелось взглянуть на Белоконя и оценить выбор брата.
Военный корабль, подобно дамским часам, никем еще не доводился до степени совершенной исправности*; поэтому на палубе везде продолжалась
______________
* Цитата из приказа адмирала фон Шанца, 1865 г.
– Смотри, деревня! Кто тебе сказывал дергать? Собьешь нарезку, чем ответишь?
– закричал он сразу же, обозлившись на себя за то, что оглянулся.
– Две очереди без берега... за грубое обращение со шлангом! Бери лопатку, натекло вон!..
У кормовой рубки Юрий увидел Нетопорчука и густо покраснел, вспомнив ночное происшествие.
Нетопорчук стоял в петлях шестидюймового манильского троса, как в кольцах гигантского светло-желтого удава. На вьюшке, с которой был смотан трос, действительно оказалась ржавчина и сырость. Нетопорчук рассматривал их с удовлетворенным видом врача, который на вскрытии убеждается в правильности поставленного им диагноза. Юрий, пересилив смущение, окликнул его:
– Боцман, где четвертая рота словесностью занимается?
Нетопорчук оглянулся и сразу почтительно вытянулся.
– Должно, в восемнадцатом кубрике... Тюльманков! Проводи господина гардемарина на занятию!
Тюльманков оказался бледным (точно после болезни), худым и высоким комендором. Он ловко спрыгнул с висячего трапика четвертой башни и молча пошел к люку вниз. Юрию показалось неудобным идти рядом не разговаривая, и он спросил, чтобы что-нибудь сказать:
– Ну как, не скучаешь по дому здесь?.. Ты какой губернии?
– А я не губернии, я из самого Питера... А вот объясните, господин гардемарин, почему это с матросом обязательно о губернии разговаривают? спросил Тюльманков неожиданно гладко и насмешливо.
Юрий смутился и растерялся: вот фрукт оказался, неприятный какой и дерзкий!.. Он так и не нашелся, что ответить (гардемарин матросу не начальник), и постарался придать себе холодный и безразличный вид, почувствовав, однако, что на глаза готовы навернуться слезы бессильной злости.
– Сюда, здесь ближе, - сказал Тюльманков, на этот раз не добавляя обращения, и показал на люк.
Белоконя они нашли в восемнадцатом кубрике с листком в руке перед сидящими полукругом матросами. При звуке шагов он повернул к Юрию свое живое лицо, отмеченное той лихой флотской красотой, которая заставляет офицеров с удовольствием сказать: "Орел-матрос, марсофлот!" Сытое и загорелое, повернутое быстрым поворотом крепкой крутой шеи, оно блистало зубами и алело румянцем; яркие губы под тонкими черными усами, казалось, были готовы ответить веселой улыбкой на шутливое приветствие начальства; быстрые темные глаза, хитрые и неглупые, смотрели бодро и смело. Именно таким и должен быть настоящий матрос, не размазней какой-нибудь! Что ж, выбор Николая совсем не плох, фельдфебель через три года получится отменный...