Капитальный ремонт
Шрифт:
– Врет, подлец! Придумал, чтобы себя выгородить. Кто это видел?
– Унтера. Их Гудков опрашивал.
– Им что прикажешь, то и видели. Струсил, а теперь оправдывается.
– Тебя все-таки придется опросить со всеми онёрами.
– Ладно!.. Гадко, что он на меня валит. А что я мог сделать? Орать?
– Если будет доказан бунт, тогда ясно, что ты ничего не мог, - сказал Веткин.
Греве перешел на медленные торжественные аккорды Грига.
– А будет ли доказан?
– сказал он в раздумье.
– Не признаются матросики. Говорят в один голос, что никто на него не замахивался... Ты-то видел?
– Черт его знает, - сказал Греве неуверенно.
– Видел, как Шиянов отшатнулся и побежал, как заяц...
– Шиянов теперь в лепешку разбивается, чтобы доказать, что его бить собирались. На меня разорался, почему из дознания этого не видно. Иначе ж ему позор!.. Перед завтраком они с Униловским гадали на кофейной гуще, кто мог замахнуться. Выходит, что Вайлис. Самый ненадежный, хоть и унтер...
Они замолчали, - в кресло около рояля опустился батюшка. Греве весь ушел в клавиши, раздавливая рояль мрачными аккордами. Они торжественно подымались над притихшей кают-компанией. Греве играл хорошо, и его любили слушать. Тяжесть медноподобных звуков постепенно легчала, слабела, таяла в прозрачных трезвучиях дискантов. Когда они замерли в высоте, исчезнув, как легкие облака, батюшка шумно вздохнул.
– Божий дар - музыка!
– сказал он растроганно.
– Какое очищение раскаяния! Превосходно играете, Владимир Карлович, за душу берете... Как сия штучка зовется?
– "Смерть Азы", - ответил Греве, вставая.
– Ну, пойдем к тебе, Веточка, потолкуем...
– Христианская смерть, превосходная музыка, - повторил батюшка с удовольствием и, зевнув, поднялся тоже.
– Пойти приспнуть до похода с устатку...
Хранители традиций различают во флотском сне несколько различных наименований: основной - в койке, раздевшись, от двух ночи до половины восьмого утра; утренний дополнительный - часик в кресле после разводки команды на работы; поощрительный - с половины пятого утра до десяти, когда после вахты с полночи до четырех, называемой "собакой", полуофициально разрешается не присутствовать на подъеме флага; высочайше утвержденный - от завтрака до двух часов в отведенное для сего уставом время; предварительный - часик в кресле перед обедом; вечерний дополнительный - минуток полтораста после обеда, если за обедом довелось перехватить лишнего. И, наконец, иногда, после веселой ночи на берегу, случается сквознячок - покрывающий насквозь все время от завтрака до обеда и соединяющий, таким образом, высочайше утвержденный с предварительным. Для "сквознячка" необходимо принять некоторые меры, кратко сформулированные в мнемоническом правиле: "Если хочешь спать в уюте - спи всегда в чужой каюте", страхующем от неожиданных вызовов к старшему офицеру или в роту.
Понимающие люди справедливо утверждают, что хороший флотский офицер должен уметь разнообразно сочетать все эти различные виды сна со службой и уметь засыпать в любое время и в любой позе, чтобы урвать от жестокой службы причитающиеся нормальному человеку восемь часов сна. Урвать же их действительно чрезвычайно трудно: служба флотского офицера тяжела и многообразна. Постоянные вахты, необходимость ежедневно вставать к подъему флага, присмотр за ротой или заведуемой частью, налагаемая общественным положением необходимость бывать в ресторанах до поздней ночи, дружеская беседа в кают-компании, заходящая иногда за рюмкой ликера далеко за полночь, - все эти суровые и трудные обязанности флотского офицера совершенно не оставляют времени для сна. Между тем в любой момент присяга и старший офицер могут потребовать полного напряжения духовных и физических сил, и к этому моменту нужно иметь спокойный ум и отдохнувшее тело - то есть выспаться. Наиболее же философские умы добавляют к этому еще одно соображение: поскольку рано или поздно будет война, в течение которой спать вообще не придется, то в мирное время нужно выспаться авансом.
Двадцатый кубрик, где помещались кочегары восьмой роты, никогда не видел дневного света: внутри линкора, под тремя палубами, далеко от бортов, он так и был выстроен в электрическом свете. Воздух освежался в нем непрерывно гудящими вентиляторами - вдувными и вытяжными, и от этого в кубрике, закупоренном внутри корабля, как консервная банка, был беспрерывный сквозняк. Летом он шевелил над голыми и потными спящими телами расслабляющий горячий воздух; зимой - леденил тела морозной струей. От постоянного сквозняка, разности температуры и от житья в стальной клетке кривая ревматических болезней с появлением на флоте железных кораблей повысилась более чем в два раза. В походе, когда накаленные соседством кочегарок переборки и палуба кубрика поджаривают находящихся в нем людей, из труб вентиляции вместо свежего воздуха льется вода: волна, не в силах поднять тяжкий нос линкора, вкатывается на палубу, заливает на ней вентиляционные грибы, и вентиляция работать не может.
В кубрике матросы живут, как на вечном бивуаке. Человеку нужно: спать, есть, мыться, отправлять естественные потребности, хранить где-то вещи, отдыхать. Если для всех этих надобностей лейтенант Ливитин имел каюту, в миниатюре отображавшую комфортабельную квартиру, и вдобавок - кают-компанию, то для матроса эти общечеловеческие действия раскиданы строителями и уставом по всему кораблю, как от взрыва бомбы, не интересующейся, куда залетят ее осколки. Умывальник - двумя этажами выше; место для куренья - верхняя палуба на баке, в дождь, в мороз - одинаково; гальюн - в расстоянии от пятидесяти до трехсот шагов, не считая трапов; часть вещей - в шкафчике, отводимом на двоих, остальные вещи - в большом чемодане в рундуках, куда ходить можно лишь по особой дудке; койка хранится в сетках на верхней палубе, летом впитывая в себя дождливую сырость, а зимой - морозную стылость, выгоняемые после из подушки и одеяла телом самого матроса.
В зависимости от времени дня кубрик служит столовой, спальней, местом для занятий и местом отдыха. Волшебным велением дудки кубрик обвешивается койками, дымится щами, пустеет или забивается людьми, молчит, поет, обливается водой приборки. В кубрике живут тридцать два кочегара четвертого отделения; по этому расчету в кормовое помещение, занимаемое одним человеком - командиром корабля, следовало бы прихватить еще двенадцать матросов сверх всего четвертого отделения.
Железные, крытые линолеумом столы были составлены тесно. За ними, в праздном ожидании бака с борщом, который еще далеко наверху в руках дежурного уборщика, стоящего в очереди у камбуза, сидели кочегары. Обычно перед обедом в кубрике стоял шум голосов и бесцельный стук ложек о столы, перекрывающий гул вентиляторов. Но сегодня настроение было подавленным. Слово "суд" перелетало от стола к столу, напоминая всем о той тоскливой и раздражающей боязни, которая по очереди охватывала каждого, когда кочегаров, после так легко сошедшей с рук утренней вспышки, поодиночке перетаскали в каюту Веткина или Гудкова.
– Главное - было бы за что? А то, что было, - плешь одна!..
– Ну и засудят, экая беда!
– ответил с фальшивой лихостью у соседнего стола Езофатов.
– Спроси вон у Венгловского, что там - людей с кашей едят? Венгловский! Расскажи про дисциплинарку, чего там за страсти?
Венгловский поднял на него глаза и усмехнулся тонкими нерусскими губами. Он зимой вернулся из дисциплинарного батальона, куда попал за то, что хотел дать имя своему ребенку, прижитому вне брака. Ротный командир брака не разрешал, имея на Венгловского зуб и желая наказать его почувствительнее. Юзефа ходила на восьмом месяце, когда Венгловский подделал подпись мичмана фон Нейгардта на разрешение и прихлопнул печатью, выкраденной из его каюты. Ребенок избавился от позорной пометки в будущем паспорте - "внебрачный", а Венгловский получил полтора года дисциплинарного батальона.
– Тюрьма везде одинакова, - сказал он равнодушно.
– Тут мы каторжники с погонами, а там - без погон, только и разницы!
Вайлис посмотрел на него со своего стола и покачал головой:
– Венгловский, прикрой немного поддувало, такие слова нельзя говорить громко.
– Кто тут услышит, - махнул рукой Венгловский, - все свои!
– Все равно. У таких слов есть крылья! Они летают куда не надо, до самых офицерских ушей.
– Не ты ли донесешь?
– Ты дурак, Венгловский, - сказал Вайлис хладнокровно.