Капитальный ремонт
Шрифт:
Юрий, оглушенный грохотом, восхищенный и подавленный зрелищем стрельбы, раскрыв в полуулыбке рот, смотрел на все блестящими от восторга глазами. Чудесная вещь стрельба! Он начинал понимать то почти нежное чувство, с которым Николай всегда говорил о башне. Жаль, что так скоро кончается!..
Стрельба окончилась быстро. Одетые в форменки мужики и мастеровые, из которых каждый в своей личной жизни считал огромной суммой четвертной билет, за одиннадцать минут выкинули в воду полтораста тысяч рублей и по отбою вышли на палубу с равнодушным видом людей, которые закончили положенную им работу.
Стрельба оказалась удачной, и на мостике было весело. Корабль повернул в Гельсингфорс. Солнце спустилось к воде, зализывая длинными теплыми лучами шестьдесят восемь ран, нанесенных морю. Лейтенант Греве, сощурившись, посмотрел на безвредный сейчас для глаз красный сплюснутый диск.
– Повоевали - и за щеку!
– сказал он Бутурлину.
– К десяти на яшку станем, штурманец? А то у меня вечерок сорвется, нынче у Власовых на лужайке детский крик.
– Что-нибудь вроде, - ответил Бутурлин, вынимая из ушей вату, - полтора часа ходу, поспеешь...
Юрий забрался на сигнальный мостик. Оттуда море казалось огромным. Небо, исполосованное полетом снарядов, обильно точило теплую кровь заката. Вольный и прохладный воздух, чуть горчивший запахом дыма, расширил его легкие. Он вздохнул свободно и счастливо и в невольной потребности общения сказал сигнальщику, проворно натягивавшему на поручни снятый на время стрельбы обвес:
– Вечер-то какой, роскошь!
– Чего изволите, господин гардемарин?
– не расслышав за шумящей парусиной, с готовностью спросил тот.
– Посмотри на закат, говорю... не видишь?
Сигнальщик бросил обвес и обеспокоенно повернулся к солнцу, подняв к глазам бинокль. Он провел им по горизонту, отыскивая, что именно привлекло внимание гардемарина. В бинокле алое поле дрожало и переливалось, вода мягко сливалась с небом в примирительном одноцветье, и ничего не было видно. Зато правее заката сигнальщик увидел то, что требовалось, и, отняв бинокль от глаз, с уважением посмотрел на Юрия.
– Так точно, адмирал идет, - сказал он и побежал на крыло мостика к сигнальному кондуктору.
Корабли сблизились быстро. Флагманский линкор шел на юг, полоща в закате контр-адмиральский флаг. На "Генералиссимусе" сыграли большой сбор, люди быстро выстроились по борту. Лейтенант Греве встревожился.
– Что ему надо в море в субботу?
– сказал он вполголоса Бутурлину.
– Не к добру старик заплавал, ей-богу...
Флагман разошелся с "Генералиссимусом" в полумиле; на фок-мачте его болтался полосатый флаг.
– Вашскородь, на адмирале "он" - "следовать за мной!" - прогудел сверху голос сигнального кондуктора.
– Лево на борт, - сказал командир, не удивляясь.
Корабль, зашипев кормой и раздавливая ею подбегающую к борту воду, легко повернул на обратный курс и вступил в кильватер адмиралу, привязанный к нему молчаливым приказанием. Гельсингфорс и все, что ожидало в нем лейтенанта Греве, осталось за кормой. Греве спустился с мостика и пошел на ют, задрав по дороге ударом сложенных пальцев чехол фуражки сзади, образовав из нее род поварского колпака. Офицеры на юте засмеялись. Такое положение фуражки обозначало: "недоволен начальством".
– Господа, Гревочка бунтует, - сказал Веткин, бросая папиросу в обрез (офицерам курить на юте разрешалось).
– Старый дурак, - пожаловался Греве с искренним огорчением.
– Ну куда он к черту повел? В Ревель?
– Гревочка, пути начальства неисповедимы, - сказал Веткин примирительно.
– Учитесь властвовать собой: ваше свидание не состоится! Пойдем лучше пить коньяк, я выиграл с батюшки, он утверждал, что адмирал оставит нас в покое.
– Пойдем, - сказал Греве обреченно, - здесь уголь сыплет.
Палуба хрустела от угля, выкидываемого с дымом из труб. В кочегарке выла вентиляция, и через определенные промежутки времени раздавался звонок. Тогда кочегары распахивали топки, и жар разливался по палубе горячей, вызывающей пот волной. Езофатов, стоя боком к топке и защищая лицо привычным поворотом головы, швырял очередные лопаты угля на ломкий пласт раскаленного жара. Топка захлопнулась, и Езофатов выпрямился.
– Время сколько там, Вайлис?
– спросил он, осторожно обтирая обратной стороной ладони рассеченную утром щеку.
– Около десяти, наверное.
– Когда якорь кинем, не знаешь?
– У меня была глупая тетка, - сказал Вайлис, помолчав и ловко вытащив из глаза черным пальцем угольную порошинку.
– Она умерла от любопытства. Она все добивалась узнать, которого числа будет второе пришествие...
– О чем ты мелешь?
– Откуда я знаю, деревянная башка? Позвони по телефону господину старшему механику!
– А куда идем-то? Обратно уже?
Вайлис даже не ответил, всматриваясь в водомерное стекло. Кочегарка не имеет направления. Она имеет только время, измеряемое звонками топочного уравнителя и числом подбрасываемых лопат. Корабль может стать на якорь, может идти в Америку, может идти ко дну, - кочегарка узнает об этом последней. Глупые вопросы!..
В двенадцать часов ночи четвертое отделение кочегаров сменилось. Усталые и злые, они поднялись в жилую палубу; койки уже висели рядами в зеленом свете ночных ламп, и воздух был тоже ночной: жаркий, вонючий, сытный.
Вайлис, вымывшись в бане, вышел наверх покурить. Корабль стоял на якоре, молчаливый, огромный, неподвижный. Берегов в неясной мгле майской ночи не было видно. Вода была светла. На ней равномерно вспыхивала зеленая мигалка бакана, справа горел красноватый огонь маяка, слева угадывалась громада такого же корабля, и высоко в небе горел адмиральский огонь. Название этого места было неизвестно. Не все ли равно? Ничто не меняется от того места, где стоит корабль.