Капитальный ремонт
Шрифт:
Кочегар Балалаев вынул из угла рта загнанный туда раздумьем черный длинный ус.
– Стихийное это дело, товарищи, - равномерно загудел он, - один Венгловский в четвертом отделении из наших, да что один сделает? Вайлиса вот бы обработать, да туго поддается...
Тюльманков сощурился:
– Шкура твой Вайлис... нашивочный!
– Не всякая нашивка - шкура, спроси у Кащенко!
Кащенко, усмехаясь, повел желтым поперечным наплечником, как генерал густой эполетой.
– Вот она, миленькая! Я за ней, как за каменной стеной!.. Сколько офицерских задов вылизал, чтобы ее заиметь, но зато выручает...
– Ну, заболтали, - сказал Волковой, и смех прекратился.
Волковой, поглядывая на всех своими острыми глазами, спрятанными в густой поросли бровей, сидел серьезно и строго, очевидно, пользуясь авторитетом и уважением матросов. Он поднял большую и тяжелую руку и, сдвинув фуражку на лоб, почесал в затылке.
– Стихия и есть, Балалаев верно говорит, - сказал он, медленно обдумывая, - а стихию не оседлаешь... Ее надо снизу брать и плотины ставить, чтобы куда нужно кинулась. Я, товарищи, так считаю...
Все притихли.
– Первое - кочегаров мы вчера прохлопали, как не было связи и как, значит, упустили с самого первоначала. Теперь второе - суд. Тюльманков собирается вокруг суда поднять матросов. Ну, подымем. Ну, покидаем наше офицерье за борт. Ну, скажем, все у нас обернется в лучшем виде, и поднимем мы красный флаг. И даже, скажем, откликнутся на флаг и прочие корабли... И что у нас получится, товарищи?
– Революция, - подсказал Тюльманков.
Волковой кивнул головой, как будто именно этого ответа он и ждал, и поднял глаза на Тюльманкова:
– По-вашему, по-эсеровскому, революция. А по-нашему - нож в спину.
– Заслабило, когда порохом запахло?
– кинул ему Тюльманков, задетый за живое.
Волковой усмехнулся.
– Это вас учат на виселицу героем ходить! А нас большевики учат не помирать, а побеждать! Куда ты под красным флагом пойдешь? "Потемкин" в Румынию ходил, а мы - в Швецию?
– В Кронштадт пойдем, - ответил Тюльманков прямо.
– А Кронштадт знает?
– Увидит - узнает, а узнает - присоединится!
– Кто увидит-то, дура? Офицеры на батареях увидят. Они тебе присоединят снарядики!
– Радиотелеграмму пошлем, - сказал Тюльманков, не сдаваясь.
– Жандарму в карман, - добавил Кащенко и посмотрел на Волкового с улыбкой.
– Так что же это, товарищи?
– вскочил Тюльманков.
– Предавать революцию? Ждать, когда дядя ее сделает?
– Сядь, - потянул его за рукав Волковой, - не на сходке, криком не возьмешь... Вот, товарищи, что я скажу, а потом высказывайтеся. Партийный комитет о кочегарах наших ничего не знает. Партийный комитет об открытом восстании еще ничего не указывал. Оно ему на голову, как с неба, свалится и все карты собьет. Будут нас материть, что не спросясь сунулись... Кащенко правильно говорит: хоть за день бы нам было знать, - то же и партийный комитет про нас скажет. Потому такое у меня предложение: пускай их судят, тут уж ничего сейчас не поделаешь. Приговор разъяснить матросам, вокруг приговора организовать недовольство, на другие корабли перекинуть, сообщить на заводы и по городу, какие дела царское правительство делает. Сообщить в петербургский комитет, что готовим восстание, пусть назначат срок. Вот.
Балалаев, внимательно слушавший, поднял голову.
– Продаешь товарищей кочегаров, Волковой! Они на нас надеются, а по-твоему выходит - чем больше им пришьют, тем лучше? А чего же тогда партия организует стачку в помощь обуховцам, которых судят? По-твоему, тоже - чем больше их в каторгу загонят, тем для революции лучше? Злее, мол, остальные будут?
Волковой покачал головой, как на маленького.
– Ты, Балалаев, жалеешь товарищей и под ноги смотришь. Мне, может, их тоже жалко, а я кругом смотрю и вперед. Повесят их? Нет. А обуховцев повесят, - это раз. Потом - обуховцы общее дело делали, а эти сбоку рванули и силы наши дробят, - два. А потом - каждый день люди на каторгу зря идут, пусть хоть эти с пользой для революции пойдут, - три. Так вот нам...
– Полундра!
– вдруг громко сказала переговорная труба.
Кащенко схватил карандаш, Марсаков - кисть, Волковой, не договорив, сел у портрета. Балалаев загудел громким и очень естественным смехом, тыча пальцем в скривленную трубу "Генералиссимуса" на картине.
Дверь отворилась, и в рубку быстро вошел Кострюшкин.
– Братцы, - сказал он, морщась и заикаясь, - братцы, продало офицерье! Сейчас Сидюхин мне сказал, только что сменился, часовым у флага стоял: кочегаров за обедней свезли с корабля... Гадюка всю вахту вниз загнал, одни унтера были... Братцы! Судят уже... Вон, гюйс поднятый!..
Тюльманков с размаху опустил кулак на стол, и "Генералиссимус" подпрыгнул вместе с полосатой водой:
– ...в господа Исуса Христа!..
Матросы бросились к раскрытой двери.
Красный флаг, перечеркнутый царской рукой двумя крестами - косым синим андреевским и прямым белым, обезображенный и рассеченный ими на восемь лишенных связи красных треугольников, развевался на фок-мачте адмиральского корабля, оповещая корабли об истинной цели неожиданного похода, стрельбы и стоянки на этом глухом рейде.
Поднятый на фок-мачту, он приобрел грозный смысл: где-то под ним, в глубине адмиральского корабля, из кожаных переплетов выползали статьи книги XVI Свода морских постановлений, подобные скользким прожорливым червям. Они опутывали мысли и слова тридцати двух кочегаров, они съедали различия, рожденные многолетней службой, превращая унтер-офицеров и кочегаров первой и второй статьи в одинаковых "нижних чинов разряда штрафованных". Черви подтачивали корни, питавшие матросов соком далеких сел и городов, рвали их связь с домами и из пережеванных на судебном следствии слов строили крепкую тюремную стену. В церковной палубе адмиральского корабля шло заседание суда особой комиссии.
Адмирал, начальник бригады линейных кораблей, действовал энергично. Решение было принято еще вчера, когда командир "Генералиссимуса", робея, как мальчик, и подергивая рыжим усом, докладывал о происшествии на шкафуте. Адмирал слушал, прихлебывая крепкий холодный чай; в приоткрытом ящике стола белела отличной добротности бумага последней секретной почты. Адмирал знал значительно больше командира. Совершенно доверительно, даже не для сведения командиров кораблей, из Петербурга сообщали о массовых стачках, забастовках и беспорядках на заводах. Командир охраняет свой корабль, адмирал - всю бригаду. И если для командира это называется "бунтом", то для адмирала это не может иметь иного названия, как "восстание".