Капитальный ремонт
Шрифт:
– Правда... только мне было не до смеху...
Оба опять понимающе фыркнули, и Юрий, поклонившись остальным офицерам, пошел к дверям под прыгающий мотив собачьего вальса. В коридоре лейтенант спросил все еще улыбающегося брата:
– На что Веткин намекает?
Сейчас признаться было уже легко, и Юрий рассказал ночное происшествие. Лейтенант расхохотался тоже.
– Веткин, ей-богу, остроумен! Умеет же человек во всем находить анекдот!.. А тебе наука - не шляйся по верхней палубе не по форме одетым, сказал Ливитин, открывая свою дверь, и вдруг
– Идиот! Положите эту игрушку, сейчас же! Ну!
Он шагнул вперед, и теперь Юрий смог увидеть бледного Морозова. Тот опускал браунинг на стол, рука его тряслась.
– Выпейте воды, фу, стыд какой!
– сказал лейтенант, и Юрий ревниво уловил в его тоне теплые ноты. Так когда-то Николай утешал его в огорчениях детства.
Следовало, собственно, деликатно уйти, но любопытство превозмогло. Юрий решительно вошел в каюту, закрыл дверь и, деловито налив в стакан воды, сунул его Морозову. Этим он включился в события, решившись не уходить во что бы то ни стало.
– Ну, в чем дело, Петро-Петруччио?
– спросил лейтенант.
– Юрий, защелкни замок, здесь драма... Вы совсем больны, Петр Ильич, что с вами?
Морозов поднял на него свое круглое мальчишеское лицо. Бледное, курносое, оно жалко дергалось, и Юрий про себя пожал плечами: мальчишка, хоть и мичман по третьему году!
Морозов молча кивнул на стол. Лейтенант взял бумагу и, пробежав ее глазами, свистнул.
– М-да, - сказал он, кладя бумагу на стол, - не так хорошо, как здорово! Но вы-то тут решительно ни при чем!
– Я подлец, Николай Петрович, и мне надо стреляться, - сказал Морозов отчаянно, и по тону его нельзя было понять, спьяна или всерьез он это говорит. Юрий проворно схватил браунинг и переложил его на койку, подальше от Морозова, и, подчеркнув этим свое право вмешательства, взял бумагу.
Фиолетовые буквы были казенно ровны и невыразительны. Юрий читал их быстро, одновременно прислушиваясь к разговору, опасаясь, что брат спокойно отнимет бумагу. Приговор осветил ему весь тревожный день:
Суд особой комиссии, назначенный приказом начальника бригады линейных кораблей от 24 сего мая, в составе...
– Подлость - понятие сугубо относительное, - сказал Ливитин, садясь на койку.
– Объяснитесь!
...признал виновным в том, что они 24 сего мая, согласившись между собой противиться распоряжениям начальства...
– Я должен был догадаться, что Шиянов и Греве топят людей, выгораживая себя!.. Я говорил вам, что пустяками этот суд не кончится...
...стоя во фронте в числе более восьми человек...
– Да, приговор довольно циничен, - согласился Ливитин, - но при чем все же вы?
...при этом суд признал, что вышеописанное противодействие могло иметь вредные для службы последствия, и установил...
– Не циничен, а чудовищен! Подл!.. Ваш болван Сережин выгнал их наверх, и из-за каких-то синих штанов...
...приговорил: унтер-офицера 2-й статьи Карла Вайлиса и кочегара 2-й
– Не из-за штанов, а из-за последствий, - поправил Ливитин, - из-за неуместной строптивости.
...к отдаче в исправительные арестантские отделения сроком на пять лет...
– Так последствия эти были вызваны не ими, а трусостью Греве и Шиянова! Почему Греве не позвал сразу меня? Я бы сумел повернуть дело безболезненно! Матросы мне верили... до сих пор! А теперь...
Морозов отчаянно махнул рукой.
– Рубикон был перейден, претензия во фронте, как известно, разбирается не ротным командиром, - сказал Ливитин наставительно.
Кочегаров первой статьи Бориса Афонина, Антипа Вильченко, Доминика Венгловского... в числе двадцати человек...
– Кого вы убеждаете? Себя?
– нервно повернулся в кресле Морозов.
– Дело не в дисциплинарном Рубиконе, а в том, что мы боимся матросов...
– Тише, - поднял руку лейтенант, - не затрагивайте не дозволенного начальством!
...к отдаче в дисциплинарные батальоны или роты сроком на один год и шесть месяцев...
– Да, боимся!
– горячо воскликнул Морозов.
– И в этом все несчастье! Мы в каждом их шаге видим начало бунта, восстания, революции... И сами ведем их к бунту бессмысленной жестокостью, сами!.. Шиянов, Греве, я, вы...
– Исключите меня, сделайте одолжение, - попросил Ливитин, - мое дело служба, и боле ничего.
– Ширма! Вы прячетесь!
Кочегаров 2-й статьи Павла Ефремова, Павла Кузнецова... Егора Советова - к содержанию в военно-исправительной тюрьме морского ведомства на восемь месяцев...
– Не спрячетесь, Николай Петрович, за службу! Мы сами эту службу создаем, как какого-то мрачного божка, и приносим ему в жертву матросов...
– Ну, здесь пошли обличения, - сказал насмешливо лейтенант и сел поудобнее.
– У вас необыкновенно высокая душа, мичман Морозов, просто приятно!
Кочегара первой статьи Филиппа Дранкина и учеников-кочегаров, матросов второй статьи... считать по суду оправданными.
– Николай Петрович, - сказал Морозов, мучительно морщась, - зачем вы всегда строите из себя циника? Ведь я знаю, что вы отлично понимаете все эти обличения и в душе соглашаетесь с ними!..
– Не только понимаю, но вполне разделяю трагедию вашей высокой души, сказал лейтенант, тщательно приминая папиросу.
– Трагедия - совершенно по старику Станюковичу: жестокий старший офицер и прекраснодушный порывистый мичман. Последний мучается несправедливостью и - как это?
– "бледный, с горящими глазами, он подошел к старшему офицеру. "Позвольте вам заметить, господин кавторанг, что вы подлец", - сказал он, волнуясь и спеша. Офицеры ахнули, Шиянов жалко улыбнулся. Мичман, медленно подняв руку, опустил ее на щеку старшего офицера и, зарыдав, выбежал из кают-компании". Вечером мичман, натурально, стреляется, только попросил бы - не в моей каюте и не из моего револьвера.